III Из бесед и поучений старца Зосимы. Старец Зосима из "Братьев Карамазовых": характеристика персонажа

"Если удастся, то сделаю дело хорошее: заставлю сознаться, что чистый, идеальный христианин - дело не отвлеченное, а образно реальное, возможное, воочию предстоящее, и что христианство есть единственное убежище Русской Земли ото всех ее зол". Эти строки писал Ф.М. Достоевский в письмах к Н.А. Любимову по поводу образа старца Зосимы, отсылая в редакцию очередные части романа "Братья Карамазовы".

Здесь видна авторская установка на создание не только правдоподобного, но реального, будто взятого из самой жизни героя. Подобная установка реализуется уже в первых упоминаниях о Зосиме в романе, в том кратком экскурсе в историю старчества (гл. "Старцы"), где Зосима ставится в ряд с реальными старцами-подвижниками XVIII-XIX вв.: Паисием Величковским, оптинскими старцами, чем создается впечатление исторически реального образа.

Прототипика играет существенную роль в художественном мире Достоевского. Прототип у писателя не только "первообраз", "основа для создания того или иного образа" , но это, прежде всего, основа реальности образа. В.И. Даль дает слову прототип синоним "истинник". У Достоевского прототип - именно "истинник", т.е. залог истинности, жизненной подлинности литературного героя. Особенно важно существование таких прототипов-истинников для "идеальных", программных образов в творчестве писателя. Это в первую очередь относится к "идеальному христианину" - старцу Зосиме в "Братьях Карамазовых".

Понимание образа старца Зосимы шло во многом по пути его соотнесения с реальными лицами.

Как известно, летом 1878 г. Достоевский вместе со своим другом Вл. Соловьевым посетил Оптину пустынь, где встретился со старцем Амвросием, который его глубоко потряс. Согласно списку Анны Григорьевны, приведенному Гроссманом, с Оптиной пустынью связаны некоторые духовные книги, находившиеся в личной библиотеке писателя: "Жизнеописание оптинского старца, иеромонаха Леонида", "Слова подвижнические" Исаака Сирина, труды Симеона Нового Богослова, изданные в Оптиной под наставительством старца Макария, и др.

Поездка Достоевского в Оптину Пустынь была одним из важнейших событий в духовной жизни писателя. Вызванная личным переживанием смерти младшего сына Алеши, эта поездка во многом определила творческие идеи и характер романа "Братья Карамазовы".

Знакомство с Оптинским старцем Амвросием, этим живым воплощением русской святости, "хранителем образа Христова", носителем народной правды, подвело итог многолетним духовным и творческим исканиям писателя.

Встреча эта носит глубоко символический характер. В лице великого гения русской литературы и великого святого Русской Церкви после почти векового разрыва встретились Церковь и интеллигенция, Православие и культура, святость и гениальность, что во многом определило характер взаимоотношений русской культуры и Православия в последующее время .

Мнение о том, что Амвросий Оптинский является прототипом старца Зосимы, стало общепринятым в литературе. Восприятие образа старца Зосимы как отражение реального старца Амвросия имело неожиданное продолжение в реальной действительности, когда уже саму Оптину Пустынь и оптинских старцев стали воспринимать через призму романа "Братья Карамазовы" и образ старца Зосимы.

Это восприятие относится, прежде всего, к старцу иеросхимонаху Анатолию (Потапову). Он был учеником старца Амвросия, одним из его духовных наследников. В начале ХХ века о. Анатолий был признанным оптинским старцем, к которому приезжало много читающей интеллигентной публики.

Студент Санкт-Петербургской Духовной Академии И. Смоличев писал после встречи со старцем: "Яркий образ Зосимы - олицетворение идеального, светлого, божественного - невольно всплыл в нашем представлении при виде одухотворенного, детски светлого лица батюшки о. Анатолия" .

Литературный герой определял восприятие действительности. Роман "Братья Карамазовы" для русской читающей публики становился подчас своего рода путеводителем по Оптиной Пустыни.

Существовали предположения, что прототипом мог быть старец Леонид - ближайший из учеников Паисия Величковского, "возобновитель" старчества на Руси. Старец Леонид говорил о необходимости познания самого себя, которое, будучи связано с глубокой искренностью и смирением, является основой для обретения полной радости и глубокого осознания всего. Но часто человек приходит к ошибочному сужению о себе и создает свое искусственное "я".

Зосима из "Братьев Карамазовых" в одном из эпизодов выявляет сложные внутренние процессы, ведущие к созданию этого искусственного "я". Он говорит, что от непрочности этого созданного "я" происходят крайняя обидчивость, замкнутость, вызванная страхом открыться и быть судимыми, презрение к другим, что означает, по мнению старца, неспособность любить и принимать жизнь такой, какая она есть.

Осознание этой "ошибочной идеи" и ложь самому себе являются, по мнению не только Зосимы, но и старца Леонида, одним из главных источников несчастий, самым трудным препятствием на пути "схождения ума в сердце" .

На стиль поучений Зосимы Достоевский указывал сам в цитированном уже письме Н.А. Любимову: "Эта глава ("О Священном Писании в жизни отца Зосимы") восторженная и поэтическая, прототип взят из некоторых поучений Тихона Задонского, а наивность изложения - из книги странствований инока Парфения". В качестве возможного прототипа Зосимы, давшего имя герою Достоевского, назывался схимонах Зосима Тобольский (1767-1835). Приводились также параллели к образу старца Зосимы из агиографии: св. Зосима Палестинский (VI в.) из жития Марии Египетской, св. Зосима Соловецкий (ум. 1478) и др. Существуют также сравнения Зосимы с русскими подвижниками св. Серафимом Саровским и Сергием Радонежским.

Все возраставший в 1870-е гг. интерес Достоевского к "Святой Руси" и ее виднейшим представителям - от древнерусского периода до современного - вполне закономерен. Именно здесь ищет писатель реальные прообразы типа "идеального христианина", православного "делателя".

Достоевскому был близок такой тип русской святости, как "труженичество во Христе", и в частности, "труженический" подвиг преподобного Сергия Радонежского, органически сочетавшего духовное и общенациональное созидание.

У Достоевского Зосима вспоминает эпизод из "Жития" Сергия Радонежского (прямо не называя имени святого). Он рассказывает о том, как "приходил раз медведь к великому святому, спасавшемуся в лесу, в маленькой келейке, и умилился над ним великий святой, бесстрашно вышел к нему и подал ему хлеба кусок: "Ступай, дескать, Христос с тобой", и отошел свирепый зверь послушно и кротко, вреда не сделав". Этот рассказ Зосимы намечен черновой записью в "Исповеди старца", где уже прямо называется имя святого.

Еще одна художественная деталь связывает роман "Братья Карамазовы" с Сергием Радонежским: в главе "Великий инквизитор" Иван Карамазов упоминает, что "к иным праведникам, по жизнеописанию их, сходила сама Царица Небесная" . Здесь речь идет об известном из жития преподобного Сергия видении ему (первому из русских святых) Божьей Матери.

Из числа византийских и древнерусских православных святых, получивших отражение в творчестве Достоевского (Иоанн Лествичник, Феодосий Печерский, Нил Сорский и некоторые другие), Сергия Радонежского, Тихона Задонского и Феодосия Печерского следует выделить особо. В "Дневнике писателя" в 1876 г. Достоевский охарактеризовал их как носителей высоких религиозно-нравственных и исторических идеалов русского народа, святость которых, по неоднократным разъяснениям писателя, состоит, прежде всего, в том, что в глубинах народного духа сохранился - как высочайший идеал - неискаженный образ Христа, утраченный или замутившийся в западном христианстве.

Преподобный Сергий несомненно сыграл существенную роль в формировании у Достоевского концепции "русского инока", основной смысл и назначение которого писатель видит в том, чтобы хранить образ Христов "благолепно и неискаженно, в чистоте правды Божией", завещанный "от древнейших отцов, апостолов и мучеников".

Названные прототипы и прообразы, ни один не равняясь полностью Зосиме, в совокупности складываются в "образно реальный" обобщенный тип "русского инока". Кажется, объяснены все стороны образа, проблема прототипов Зосимы исчерпана.

Однако осталась прототипически необъясненной биографическая часть образа: когда старец Зосима был еще офицером Зиновием. Ее центральный сюжет - обращение военного в монахи. Учитывая установку автора на жизненную реальность героя, следует предположить, что центральный сюжет "Сведений биографических" также не выдуман автором произвольно, но имеет прототипическую опору на реальный материал. К удивлению, ни у одного из известных прототипов Зосимы этот сюжет не присутствует. Старец Амвросий, к примеру, прошел полный курс семинарии, затем духовной академии, лишь после этого поступил в монастырь. Тот же "семинарский" путь у Тихона Задонского (1724-1783). Впрочем, можно указать сюжет обращения военного в монашество в жизнеописании Зосимы Тобольского, который действительно служил некоторое время в гвардии. Но монашество он принял, будучи не на военной службе, а став помещиком.

Сюжет обращения военного в монахи не был в России XIX в. исключительной редкостью. Но, пожалуй, самой известной историей такого обращения была история подпоручика Дмитрия Александровича Брянчанинова (1807-1867).

Потомок древней вологодской дворянской фамилии, молодой человек с обостренным религиозным и нравственным чувством, романтик, блестящий офицер, известный лично императору Николаю I, он совершенно неожиданно для родственников, сослуживцев, самого царя подал прошение об отставке с тем, чтобы стать монахом. В монашестве Брянчанинов принял имя Игнатий. После жительства в разных северных монастырях он был назначен по желанию Николая I настоятелем Троице-Сергиевой пустыни под Петергофом, которою управлял почти четверть века. В 1857 г. архимандрит Игнатий возведен в сан епископа Кавказского, в течение четырех лет управлял новооткрытой епархией на Северном Кавказе в г. Ставрополе, после чего ушел на покой и поселился в Николо-Бабаевском монастыре на Волге, где провел последние шесть лет своей жизни. В годы "покоя" епископ Игнатий принял на себя подвиг старчества, вел обширную переписку, писал духовные сочинения, широко издававшиеся в XIX в. Умер 30 апреля 1867 г.

Сходство святителя Игнатия с Зосимой заключается не только в самой общей схеме обращения военного в монашество. При ближайшем рассмотрении обнаруживаются другие не случайные совпадения. Жизненный путь старца Зосимы выясняется из "Сведений биографических" (гл. "Русский инок") и разрозненных замечаний в романе. Биография епископа Игнатия восстанавливается по материалам, публиковавшимся в печати при жизни Ф.М. Достоевского.

"Старец Зосима <…> происходил из помещиков, когда-то в самой ранней юности был военным и служил на Кавказе обер-офицером"

"…родился я, - рассказывает о себе Зосима, - в далекой губернии северной, в городе В., от родителя дворянина, но не знатного и не весьма чиновного…"

Дмитрий Александрович Брянчанинов происходил из дворянской помещичьей семьи, родился в родовом имении отца в с. Покровском под Вологдою. В некрологах сообщается: "Епископ Игнатий (дитя, дарованное за слезные молитвы матери, оставшейся после потери двух старших детей-младенцев продолжительное время бездетной) воспитывался в Вологде, в доме родительском до 15-тилетнего возраста…"

После смерти старшего брата Маркела мать определила Зиновия "в Петербург в кадетский корпус", "чтобы в императорскую гвардию потом поступить". В кадетском корпусе Зиновий пробыл "долго, почти восемь лет…", по окончании получив звание обер-офицера.

Брянчанинов по настоянию отца приехал в Петербург и в 1822 г. поступил в Главное Инженерное училище. А через четыре года он вышел из верхнего офицерского класса училища со званием инженера-подпоручика (обер-офицера).

В "Сведениях биографических" лишь единственный раз указывается точная хронологическая дата - поединок Зиновия, ставший поворотным моментом в его жизни. О нем сказано: "в двадцать шестом году дело было". Сразу после поединка Зиновий подал прошение об отставке, "а через пять месяцев удостоился Господом Богом стать на путь твердый и благолепный…". Таким образом, обер-офицер Зиновий ушел в монастырь в конце 1826 - начале 1827 г. На этом заканчивается "послужной список" обер-офицера Зиновия и начинается житие старца Зосимы.

Решающий поворот в жизни Брянчанинова, его обращение произошло также в 1826 г. "Весной он заболел тяжкою грудною болезнию, имевшею все признаки чахотки, так что не в силах был выходить…". "Доктора… объявляли неоднократно пациенту своему смертный приговор. Он стал готовиться к смерти". И здесь произошел духовный переворот Брянчанинова. Эта история напоминает историю болезни брата старца Зосимы - Маркела. Таким образом, в основе обращения героя Достоевского и Игнатия Брянчанинова лежит "пограничная" ситуация между жизнью и смертью. После неожиданного выздоровления подпоручик Дмитрий Брянчанинов решил стать монахом. Осенью 1827 г. он поступил послушником в Александро-Свирский монастырь.

Сопоставление обнаруживает точное совпадение реалий жизнеописания старца Зосимы и биографии епископа Игнатия: происхождение, место рождения, офицерское звание, время обращения и др. Такое системное сходство не может быть случайным. Видимо, писатель сознательно использует факты биографии епископа Игнатия для создания биографической части образа старца Зосимы. Канва жизни Зосимы строится в основном по образу и подобию жизненного пути Игнатия Брянчанинова.

Достоевский нигде ни разу не упоминает имени святителя Игнатия Брянчанинова. Тем не менее, писатель, бесспорно, знал о епископе-подвижнике. Имя Игнатия Брянчанинова было широко известно русскому обществу, его можно было встретить на страницах и революционных изданий.

Достоевский мог ближе знать святителя Игнатия. Епископ учился в том же Инженерном училище, где позже будет учиться Достоевский. Во время учебы Достоевского Игнатий Брянчанинов был настоятелем Троице-Сергиевой пустыни, находившейся недалеко от Санкт-Петербурга. Будучи кондуктором Инженерного училища, Достоевский летние месяцы в течение четырех лет проводил в лагере под Петергофом. Учитывая это, можно предположить, что Достоевский посещал лавру северной столицы, мог видеть настоятеля и составить о нем собственное впечатление. О несомненном интересе писателя к личности Брянчанинова свидетельствует тот факт, что в библиотеке Достоевского были книги епископа Игнатия, в частности "Слово о смерти".

Святитель Игнатий известен как крупный духовный писатель. Только при жизни Достоевского вышло около двадцати отдельных изданий разных сочинений епископа. В своих писаниях он исследует не только вопросы монашеской жизни, но касается вековых, "проклятых" вопросов бытия. Характерны последние слова, записанные им в день своей кончины: "Что душа моя? Что тело мое? Что - ум мой? Что - чувства тела? Что силы души и тела? Что жизнь?.. Вопросы неразрешенные, вопросы неразрешимые. В течение тысячелетий род человеческий приступал к обсуждению этих вопросов, усиливался разрешить их и отступал от них, убеждаясь в их неразрешимости…" . Стиль и метод этих размышлений близки творческому методу Достоевского.

Знакомство Ф.М, Достоевского с сочинениями епископа Игнатия позволяет сопоставить не только факты жизни Брянчанинова, но и его сочинения с поучениями старца Зосимы.

Первое, что обращает на себя внимание, - это совпадение тем и названий книг Игнатия и поучений Зосимы:

Как было сказано ранее, личность святителя Игнатия стала известна Достоевскому в конце 1830-х - начале 1840-х гг. во время учебы в Инженерном училище, тогда как другие прототипы Зосимы стали известны писателю лишь после каторги (Тихон Задонский, Амвросий Оптинский, инок Парфений) или же на каторге (Зосима Тобольский). Таким образом, фигура Игнатия Брянчанинова стоит первой в чреде тех впечатлений Достоевского, которые в итоге сложились в обобщенный тип "русского инока" в "Братьях Карамазовых".

Важен также идеологический момент обращения Достоевского к личности епископа Игнатия. Писателя принципиально не могли устроить "семинарские биографии" Тихона Задонского и старца Зосимы Тобольского. Достаточно вспомнить многочисленные критические высказывания в статьях, рабочих тетрадях и записных книжках Достоевского против семинаристов. Писателю для "святой фигуры" "идеального христианина" была нужна биография, которая бы соединяла в себе начала дворянское и народное. Соединение того и другого есть в биографии епископа Игнатия, дворянина, прошедшего сложный путь исканий и пришедшего к народной, "почвенной" правде, ставшего ее носителем - старцем в монастыре, хранителем "лика Христова" .

Ф.М. Достоевский, пристально вглядываясь в близких ему по времени русских подвижников, угадывая в них "святую фигуру" "идеального христианина", как и во многом другом, оказался пророком. На Поместном Соборе Русской Православной Церкви, проходившем в Троице-Сергиевой лавре 6-9 июня 1988 г., епископ Игнатий Кавказский в числе других подвижников, среди которых были Паисий Величковский и Амвросий Оптинский, был причислен к лику святых. Это была, по сути, "канонизация" того христианского идеала Достоевского, который он проповедовал в образе старца Зосимы.

Примечания:

1. Словарь литературоведческих терминов. М., 1974.

2. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. М.,1980. Т.3.

3. Священник Геннадий (Беловолов). Оптинские предания о Достоевском // Достоевский. Материалы и исследования. СПб.,1997. Т. 14.

4. Сальвестрони С. Библейские и святоотеческие источники романов Достоевского / Пер. с итальянского. СПб., 2001. С. 124.

5. Буданова Н.Ф. Достоевский и преподобный Сергий Радонежский// Достоевский. Материалы и исследования. СПб.,1997. Т. 14.

6. Беловолов Г.В. Старец Зосима и епископ Игнатий Брянчанинов // Достоевский. Материалы и исследования. Л., 1997. Т. 9.

Татьяна Викторовна Кравцова

АНТИТЕЗА КАК СРЕДСТВО ФОРМИРОВАНИЯ ОБРАЗА

СТАРЦА ЗОСИМЫ В РОМАНЕ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО

«БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ»

Антитеза широко используется Достоевским в его итоговом романе с целью противопоставления персонажей. Воссоздание особенностей внешности, быта, речи, идей героев – на этих и других уровнях писатель настойчиво вводит прием контраста. Ярким примером в данном случае выступает образ старца Зосимы: он строится в том числе и на четких антитезах с фигурами отца Ферапонта, игумена монастыря, Ивана и его Великого инквизитора, Федора Павловича Карамазова и даже самого старца в его юности. Ввиду обширности темы в рамках статьи остановимся на средствах выражения противостояния в монастырской среде, в свою очередь, резко отличающейся от мирского общества. Старец Зосима представлен Достоевским несколько необычным способом, идущим вразрез с ожиданиями читателя. Портрет старца он рисует несколько сниженный, что опровергает представление о возвышенном герое как обладателе величественной внешности: «Это был невысокий сгорбленный человечек с очень слабыми ногами, всего только шестидесяти пяти лет, но казавшийся от болезни гораздо старше, по крайней мере лет на десять. Все лицо его, впрочем, очень сухенькое, было усеяно мелкими морщинками, особенно было много их около глаз. Глаза же были небольшие, из светлых, быстрые и блестящие, вроде как бы две блестящие точки. Седенькие волосики сохранились лишь на висках, бородка была крошечная и реденькая, клином, а губы, часто усмехавшиеся, – тоненькие, как две бечевочки. Нос не то чтобы длинный, а востренький, точно у птички» . Нетрудно заметить, что среди эпитетов преобладают слова с экспрессивной стилистической окраской, указывающей на уменьшительный признак. Даже присутствует переизбыток: мелкие морщинки, седенькие волосики, бородка крошечная и реденькая, губы тоненькие. Можно сказать, это умаление доведено до литоты. Характеристика губ эпитетом «усмехавшиеся», на взгляд современного читателя, имеет неприятный смысловой оттенок – улыбка с некоторым налетом лукавства, ассоциируется с его синонимом «ухмыляться». Однако у В.И. Даля дается и другое значение слова «усмехаться» - «смеяться немо, одним движением губ, лица» . Такое прочтение позволяет вновь убедиться в сдержанности отца Зосимы: он, как и положено монаху, не смеется вслух. Нос старца сравнивается с клювом птички – тоже маленькой, причем писатель подбирает для более точного обозначения нужного ему признака просторечный вариант прилагательного – востренький. Эпентеза усиливает характерную черту. Да и сам подвижник назван «человечком». Однако, говоря о глазах, писатель не называет их глазками, хотя они и небольшие, потому что именно через них светит душевная сила старца, то, что глаза быстрые и блестящие, говорит о пронзительности взгляда. Сравнение глаз с точками сопоставимо с выражением статичности, неподвижности точки зрения, позиции и завершенности его идей. В воображении читателя формируется облик иссушенного годами и болезнью старичка-младенца, с одной стороны, отталкивающий из-за этих заостренных черт, с другой – вызывающий сочувствие. На восприятие читателя сильно влияет еще и впечатление Миусова: «По всем признакам злобная и мелко-надменная душонка». По внешнему виду этот ученый человек делает выводы и о внутренних качествах старца, тоже используя уменьшительную оценку, имеющую, однако, смысл презрительности. Из-за худощавости и некой остроты черт внешности в совокупности с видом убранства кельи ему видится образ, отдаленно напоминающий гоголевского Плюшкина, который как раз и обладал обозначенными Миусовым качествами. Но по ходу действия романа выясняется, что первое впечатление оказалось обманчивым: злоба и надменность совершенно несвойственны старцу. В отличие от эстетически невыгодной характеристики этого возвышенного героя, призванной «не допустить того, чтобы сам облик его… пленял, завораживал, порабощал» , его антиподы имеют величественную наружность. Отец игумен не противостоит старцу в идейном плане, он как главный в монастыре по-отечески любит каждого насельника. Заметна большая разница на внешнем уровне. Это «высокий, худощавый, но все еще сильный старик, черноволосый, с сильною проседью, с длинным постным и важным лицом» . Его облик являет следы аскетизма, что писатель определяет эпитетами «худощавый», «с длинным постным» лицом. С одной стороны, это говорит о физических качествах – о лице, как бы вытянутом, осунувшемся от строгого воздержания, с другой – о суровом настроении и сдержанном поведении. Не случайно два эпитета «постным и важным» спаяны союзом. Через подобную характеристику проглядывают некоторые черты натянутой строгости и даже высокомерия, появляющиеся от осознания своего главенствующего положения. Отец Ферапонт – высокий, прямой старик атлетического сложения, со свежим лицом и густыми волосами. Обращает на себя внимание описание его глаз: «Глаза его были серые, большие, светящиеся, но чрезвычайно вылупившиеся…» . Заметим, у старца глаза маленькие, у отца Ферапонта – большие, но при их характеристике писатель использует синонимичные эпитеты: блестящие – светящиеся. Этот объединяющий признак говорит о внутренней, духовной силе обоих персонажей. Однако тут же автор неожиданно снижает сформировавшийся в представлении образ, используя эпитет с негативной окраской – «вылупившиеся» глаза. Подробно описывается грубая одежда аскета и дается намек на наличие вериг, что создает именно видимый образ великого подвижника. На самом же деле, считает протоиерей Дмитрий Григорьев, отец Ферапонт – «представитель непросвещенного, темного, изуверского монашества… дегенеративный последователь иосифлянства в XIX в.» . Для этого духовного потока характерны «внешняя строгость и преобладание обрядности» . Во-вторых, резко отличаются характеристики быта и вещей в кельях монахов. Описание обстановки кельи старца Зосимы построено на контрастах: указание на роскошь тут же переменяется указанием на убожество. Так, например, старец садится на «красного дерева диванчик», который в то же время «очень старинной постройки»; гости размещаются «на четырех красного дерева» стульях, но «обитых черною сильно протершеюся кожей». Постоянно подчеркивается небольшой, подстать самому хозяину, размер окружающих вещей и самого жилища: либо они прямо названы маленькими (маленькие часы), либо это обозначено уменьшительным суффиксом (диванчик, спаленка, кровать узенькая). Только одна икона Богородицы имеет большую величину, что, вероятно, является указанием на особое благоговение старца перед Матерью Божией. Убранство кельи, где соседствуют «изящные и дорогие» образы и произведения народных умельцев, кажется безвкусным. Однако, как справедливо отмечает В. Лепахин, «они подобраны не по своим художественным достоинствам, а значит, критерий может быть один – благочестие. Если в изображении святого видны какие-либо технические недостатки, неуверенная или не совсем умелая рука, - это не главное. Важно, чтобы в изображении была видна искренняя вера художника, просвечивало его личное благочестие» . Впоследствии повествователь вводит читателя и в скрытое от посторонних помещение – спальню отца Зосимы: «Это была очень маленькая комнатка с необходимою мебелью; кровать была узенькая, железная, а на ней вместо тюфяка один только войлок. В уголку, у икон, стоял налой, а на нем лежали крест и Евангелие» . Как видно, здесь беднейшее убранство, свидетельствующее о тайной подвижнической жизни: нестяжании, умерщвлении плоти (даже время отдыха проходит с минимальным комфортом), молитве и постоянном памятовании о Боге (иконы, крест, Евангелие). В этом уединенном месте проходит сокровенная жизнь, и здесь присутствует только то, что необходимо монаху. Комнаты игумена приличествуют его сану, они «гораздо обширнейшие и удобнейшие, чем у старца» . Писатель здесь употребляет, так сказать, «сверхпревосходную» степень – с целью явственнее выделить этот контраст. Обстановка кельи игумена тоже была скромная, не отличалась пышностью и комфортом, зато поражала чистота и бросалась в глаза деталь – «на окнах было много дорогих цветов» . Повествователь акцентирует внимание не на их красоте, а именно на цене, на том, что это лучшие, избранные цветы. Такая подробность не с очень хорошей стороны характеризует игумена, говорит о предпочтении дорогостоящих вещей. Жилище отца Ферапонта, хоть и полуразвалившееся, но уединенное, древнее, прославленное подвигами предшествующего его насельника, что создает вокруг этого места и его обитателя некий загадочный, пленяющий ореол. Внутри келья «весьма похожа была на часовню, ибо заключала в себе чрезвычайно много жертвованных образов с теплившимися вековечно пред ними жертвованными лампадками…» . Не случайно писатель дважды употребляет эпитет «жертвованные»: эта утварь принесена в дар обители состоятельными людьми, имеет богатое, изящное убранство и весьма дорога. Такое роскошное, приличествующее храму или часовне убранство, множество теплившихся огоньков создают особую таинственную атмосферу. Хотя отец Ферапонт и был лишь приставлен смотреть за порядком в этой келье, повествователь оговаривается, что монах сам добился того. Следовательно, он имел какие-то свои цели: например, отъединение от братии для спокойного совершения подвигов по своему разумению. Между тем отец Зосима, напротив, призывает к единению, жертвует своим временем ради людей и заботится об их духовном благополучии. Особую роль при создании образа старца играет организация его речи. Для живого языка старца характерно использование в основном общеупотребительной лексики, что придает его речи легкость и доступность для восприятия светским человеком. Не избегает он и церковнославянских слов (ибо, сие, посему, узрите, предрекая, ныне и так далее), в его устах появляются также просторечные и разговорные слова (навыдумал, взаправду, надо-ть быть, по вас, ýдержу). Выбор для образа отца Зосимы подобной манеры речи соответствует его специфике: это человек, ежедневно читающий духовную литературу, молитвы и общающийся с людьми разных социальных слоев и образованности – братией монастыря, интеллигенцией, простонародьем. Подбор слов и их последовательность, наличие инверсий (идея эта, вся мука его ), грамматические особенности – сокращение или наращение слога и слов («любовь деятельная сравнительно с мечтательною есть дело жестокое и устрашающее» ; «почти никакого преступника и не устрашают» ; «он сознает и вину свою пред самим обществом» ) – создают эффект размеренной, удерживающей внимание слушателя, внушающей речи, даже можно назвать ее ритмической прозой. Сравнивая речь отца Зосимы с речью других монахов, нетрудно заметить, что они существенно различаются. Игумен монастыря отец Николай, встречая приглашенных к обеду, использует слова, обнаруживающие его вежливость и гостеприимство: «Милости просим, господа, откушать» , «благодарим вас с покорностью, гость драгоценный!» . Но впоследствии речь игумена становится насыщенной церковнославянскими словами и оборотами («оставив случайные распри ваши, сойтись в любви и родственном согласии, с молитвой ко Господу» ). При шутовской выходке Федора Павловича он цитирует малопонятные гостям фрагменты древних книг, подходящие к ситуации: «И начат глаголати на мя многая некая, даже и до скверных неких вещей. Аз же вся слышав, глаголах в себе: се врачевство Иисусово есть и послал исцелити тщеславную душу мою» . Цитирование этих фраз помогает ему удержать душевное равновесие и воспринять неприятную сцену как испытание. Однако старика Карамазова подобное поведение еще больше раздражает. Получается, отец Николай как бы отгораживается от своих посетителей, пытается поддержать только свою невозмутимость, попыток же утихомирить и примирить гостей он не делает. Язык отца Ферапонта также пресыщен церковнославянизмами и книжными выражениями (восстани, како, сие, на персях, во чреве, извергая извергну, чесо, аки; Христос победил заходящу солнцу), но есть у него и своя особенность – часто встречающиеся грубые слова (поганцы, в самом нечистом брюхе его, дурак, подохну). Подобная речь соответствует творимому образу отстранившегося и возвышающегося над другими человека, одержимого собственной идеей. Кроме того, его манера общаться проиллюстрирована рядом характеристик: завопил, возопил, прокричал, загремел, расходившийся. Любопытно, что отец Ферапонт, обозначая в своей речи старца Зосиму, не называет его по имени, а лишь использует указательные местоимения или эпитеты, чем выражает свое презрение. Как показывает проведенный анализ, прием антитезы позволяет писателю художественно представить различные типы мироощущения и понимания духовного подвига. Достоевский намеренно формирует эффектные образы носителей абстрактных идей и неприглядный внешний облик героя, выражающего выстраданные самим автором взгляды на мир. Это противоречие порождает желание поразмыслить над романом, дойти до его сути, обратить взор на внутреннее содержание образов, а не брать с легкостью то, что лежит на поверхности.

Список литературы:

1. Даль В.И. Толковый словарь живаго великорусскаго языка: В 4-х ч. Ч.4. – М.: Типография Т.Рисъ, у Мясницких воротъ, 1866. – 712 с. 2. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы: Роман в четырех частях с эпилогом: В 2-х ч. – М.: Сов.Россия, 1987. – 352 с. 3. Григорьев Д., протоиерей. Преподобный Амвросий и старец Зосима Достоевского (У истоков религиозно-философских взглядов писателя) // Достоевский. Материалы и исследования. Т.16. – СПб: Наука, 2001. – С.150-163. 4. История русской святости. – Православный приход храма Казанской иконы Божией Матери в Ясенево, 2001. – 544 с. 5. Кунильский А.Е. «Спорные» мудрецы в романах Ф.М. Достоевского // Жанр и композиция литературного произведения: Межвузовский сборник. – Петрозаводск, 1986. – 176 с. 6. Лепахин В. Икона в русской художественной литературе. Икона и иконопочитание, иконопись и иконописцы. – М.: Изд-во «Отчий дом», 2002. – 736 с. Н.М. Немцова М. ГОРЬКИЙ: ПРОТИВОРЕЧИЯ МЕЖДУ ВЕРОЙ И РАЗУМОМ Пути напряженных нравственных раздумий М. Горького сводились к обобщению судеб России и народа: потребности взглянуть на их настоящее и будущее с точки зрения заложенных в человеческой природе возможностей, раскрытия этих потенций в условиях российской действительности, в свете связей общественного прогресса с различными сторонами народной души. В 1900-м году Горький делится с Л.Толстым сокровенной своей мыслью: «<…> человек – вместилище бога живого, бога же я понимаю как неукротимое стремление к совершенствованию, к истине и справедливости <…>. Глубоко верю, что лучше человека ничего нет на земле <…> существует только человек, все же прочее есть мнение. Всегда был, есть и буду человекопоклонником <…>». Мир, напротив, для него не привлекателен: «Меня давит эта жизнь, нищая, скучная <…>, и я живу как во сне»; «Лица людей, поднятые вверх, смешно напоминали мне грязные тарелки после обеда. Здесь смеялись мало, и не всегда было ясно, над чем смеются <…>. Я чувствовал себя чужим в доме, и вся эта жизнь возбуждала во мне десятки уколов, настраивая подозрительно <…>. «Порою меня душила неотразимая тоска…». Воспринимая как-то слишком прагматически и рационально основные постулаты христианства, будучи далеким от так называемой «живой веры», о которой много говорили в XIX веке Н.В.Гоголь, Ф.М.Достоевский, ранние славянофилы, Горький совершенно неправомерно видел в христианской религии только лишь ставки на жалость, а в феномене Христа – некий «психологический казус» (так писал С.Аверинцев о ницшеанском Христе). С другой стороны, сам характер восприятия Горьким исконно христианских, онтологических понятий таких, как «жалость», было, надо признать, в сущности своей не христианским, а обыденно, даже обывательски житейским. Ему не суждено было художественно проникнуться во весь сокровенно мудрый смысл этого ключевого понятия христианства. Будочник (полицейский) Никифор разъяснил герою автобиографической трилогии его именно в таком ключе: « - Жалости много в Евангелии, а жалость – вещь вредная. Так я думаю. <…>. Надо понять – жизнь давно отвернулась от Евангелия, у нее – свой ход» . Так может рассуждать и рассуждает обычный обыватель. Говорить о христианских постулатах как о категориях вполне приземленных, обывательски-бытовых было принято и становилось вполне само собой разумеющимся на рубеже XIX-XX веков, когда человеческое общество мало-помалу утрачивало веру, а понятие «духовность» все более отождествлялось с признаками обыкновенной нравственности. Еще Ф.М.Достоевский это приметил и вложил в уста князя Мышкина («Идиот») следующие мысли: «<…> сколько я ни встречался с неверующими и сколько ни читал таких книг, все мне казалось, что и говорят они, и в книгах пишут совсем будто не про то, хотя с виду кажется, что про то. <…> сущность религиозного чувства ни под какие рассуждения, ни под какие поступки и преступления и ни под какие атеизмы не подходит; тут что-то не то, и вечно будет не то; тут что-то такое, обо что вечно будут скользить атеизмы и вечно будут не про то говорить <…>» . С другой стороны, как когда-то заметил И.В.Кириевский, «<…> находясь на высшей ступени мышления, православно верующий легко <…> может понять все системы мышления, исходящие из низших ступеней разума, и видеть их ограниченность и вместе относительную истинность. Но для мышления, находящегося на низшей ступени, высшая не понятна и представляется неразумным. Таков закон человеческого ума вообще» . В то же время есть в высказывании Горького и еще один показательный смысл. Жалость, оказывается, вредна не сама по себе, а только лишь к слабым: «Жалость требует громадных расходов на ненужных и вредных даже людей. Богадельни, тюрьмы, сумасшедшие дома. Помогать надо людям крепким, здоровым, чтоб они зря силу свою не тратили. А мы помогаем слабым, слабого разве сделаешь сильным?» . Хотя это слова одного из персонажей, они в основном созвучны мировосприятию автора. Возникает даже впечатление, что апофеоз М. Горького базируется вот на таких вполне «реалистических» высказываниях, откровенно перевернувших смысл старой народно-христианской поговорки: «Не жалей того, кто скачет, а жалей того, кто плачет».

Кроме того (и это очень показательно), возникает парадокс. Любящий, обожествляющий, почитающий человека Горький любит вроде бы не всякого человека, а конкретного: сильного, мечтательного, возвышенного, творческого и даже преступающего; слабый же при этом остается на обочине.

Очевидно, что ранние произведения Горького навсегда остались в его художественной памяти. Его частые рассуждения от первого лица с художественно-философскими обобщениями позволяют сделать вывод о непосредственном соотношении автора и рассказчика: автор вкладывает в уста рассказчика свои собственные мысли, то есть фактически сливается с ним, иными словами, у М.Горького слишком очевидна откровенная оценочность. То, что А.С.Пушкин называл «нравоучением», напоминая, что не оно является целью художника, но идеал. Идеал, в сою очередь, по напоминанию В.Непомнящего, не означает то, «что больше всего нравится»; это «<…> понятие о единстве истины, добра и красоты, то есть о той полноте совершенства, в которую верует человеческое сердце. Представления об истине, добре и красоте – индивидуальные, национальные, вероисповедные и пр. – могут различаться, и сильно; но само триединство, сама полнота его и степень, есть конкретное существо идеала, его содержание, его иное имя символ всякой веры; неполнота или ущербность представлений есть степень поврежденности образа Божия в человеке, степень удаленности от Христа – поскольку конкретная попытка идеала воплотилась во Христе».

Повышенные функции нравоучительности были более чем лаконичны в эпоху так называемого ренессанса – эпоху, которую определяли как «монологичную»: «Монологизм, - писал В.Непомнящий, - был основой той идеологии и философии, которые утверждались в XVII- XVIII веках как самое могущественное мировоззрение <…>. Идею величия человеческого разума, провозглашавшую ренессансным гуманизмом, это мировоззрение толковало как идею первенства рассудка и позитивного знания, под диктовку которых можно изменять мир, приспосабливая его к потребностям и интересам человека. <…>. Мир становился на второе место, подчинялся его диктаторскому монологу» .

«Монолог» Горького был местами вызывающ; он упрямо противостоял мирозданию, «бесконечно воспроизводя перед ним себя» . Вот поэтому, думается, его «рассказчик» (или назовем его условно «лирический герой») отнюдь не «бесстрастен» или «беспристрастен» (А.С.Пушкин), а, напротив, если можно так выразиться, «сверхпристрастен».

И если взять на себя смелость, то можно утверждать, что М.Горького в этой связи вполне можно провозгласить одним из основоположников русского ренессанса начала XX века, взяв бердяевский термин, ибо его «активным героем признавался только homo sapiens, мироздание не было полноправным собеседником человека, оно было призвано быть лишь объектом монологического воздействия человека, его строительным материалом, пассивным полем его деятельности, покорно внимающей аудиторией» .

Именно такая идеология в истории была «предгрозовой»; «ренессансная» эпоха предвосхитила глобальные революционные изменения, происшедшие в Европе.

«Ренессанс» в России в начале XX века также сопровождался как реальными революционными порывами, так и почти мистическим предчувствием неотвратимости, неизбежности глобальных катастроф. Идеал М.Горького по мере развития все настойчивее проявляется через свет научного знания, которое должно преобразовать мир и уничтожить противоречия жизни. В центре мира М.Горького – человек, человеческое начало. Человек творить Богов, и он же их низвергает. Такое «творение Богов» означает глубочайшую апостасию, которая в немалой мере определяет развитие человечества в XX столетии. Горький близок к той разновидности гуманизма, которая возносит рациональное начало в человеке: «Мое оружие – Мысль, твердая уверенность в свободе Мысли, в ее бессмертии и вечном росте творчества ее – неисчерпаемый источник моей силы!» . Смысл жизни он видит в творчестве. Утверждая высшую ценность Мысли, Горький вновь касается противоречия между верой и разумом.

Список литературы:

1. Толстой Л.Н. Переписка с русскими писателями: В 2 т. – М.: Худ. лит.; 1978. – Т. 2. – С. 377. 2. Горький М. Полн. собр. соч.: В 25 т. – М., 1968-1976. – Т. 15. – С. 276. 3. Там же. Т. 15. – С. 43. 4. Там же. Т. 15. – С. 98. 5. Там же. Т. 16. – С. 73. 6. Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 20 т. – М.: Терра, 1998. – Т.7. – С. 247, 249. 7. Киреевский И.В. Избранные статьи. М., 1984, - С. 261. 8. Горький М. Полн. собр. соч.: В 25 т. – М., 1968-1976. – Т. 16. – С. 73. 9. Непомнящий В. Поэзия и судьба. Над страницами духовной биографии А.С.Пушкина. – М.: советский писатель, 1987. – С. 492. 10. Там же. С. 265-266. 11. Там же. С. 268. 12. Там же. С. 266. 13. Горький М. Полн. собр. соч.: В 25 т. – М., 1968-1976. – Т. 6. – С. 41. Т.О. Савенкова Тамбовский государственный технический университет (Россия)

Зосима (старец Зосима) («Братья Карамазовы»), старец, духовный наставник Алексея Карамазова. Повествователь прежде чем повести речь о старце Зосиме кратко излагает в главе «Старцы» историю и суть старчества, что очень важно для понимания образа и Зосимы, и Алёши Карамазова, а также одной из основных тем романа в целом. «И во-первых, люди специальные и компетентные утверждают, что старцы и старчество появились у нас, по нашим русским монастырям, весьма лишь недавно, даже нет и ста лет, тогда как на всём православном Востоке, особенно на Синае и на Афоне, существуют далеко уже за тысячу лет. Утверждают, что существовало старчество и у нас на Руси во времена древнейшие, или непременно должно было существовать, но вследствие бедствий России, Татарщины, смут, перерыва прежних сношений с Востоком после покорения Константинополя, установление это забылось у нас и старцы пресеклись. Возрождено же оно у нас опять с конца прошлого столетия одним из великих подвижников (как называют его) Паисием Величковским и учениками его, но и доселе, даже через сто почти лет, существует весьма ещё не во многих монастырях, и даже подвергалось иногда почти что гонениям, как неслыханное по России новшество. В особенности процвело оно у нас на Руси в одной знаменитой пустыне, Козельской Оптиной. Когда и кем насадилось оно и в нашем подгородном монастыре, не могу сказать, но в нём уже считалось третье преемничество старцев, и старец Зосима был из них последним, но и он уже почти помирал от слабости и болезней, а заменить его даже и не знали кем. Вопрос для нашего монастыря был важный, так как монастырь наш ничем особенно не был до тех пор знаменит: в нём не было ни мощей святых угодников, ни явленных чудотворных икон, не было даже славных преданий, связанных с нашею историей, не числилось за ним исторических подвигов и заслуг отечеству. Процвел он и прославился на всю Россию именно из-за старцев, чтобы видеть и послушать которых стекались к нам богомольцы толпами со всей России из-за тысяч вёрст. Итак, что же такое старец? Старец это - берущий вашу душу, вашу волю в свою душу и в свою волю. Избрав старца, вы от своей воли отрешаетесь и отдаете её ему в полное послушание, с полным самоотрешением. Этот искус, эту страшную школу жизни обрекающий себя принимает добровольно в надежде после долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы мог наконец достичь, чрез послушание всей жизни, уже совершенной свободы, то есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые всю жизнь прожили, а себя в себе не нашли. Изобретение это, то есть старчество, - не теоретическое, а выведено на Востоке из практики, в наше время уже тысячелетней. Обязанности к старцу не то что обыкновенное “послушание”, всегда бывшее и в наших русских монастырях. Тут признаётся вечная исповедь всех подвизающихся старцу и неразрушимая связь между связавшим и связанным. <…> Таким образом старчество одарено властью в известных случаях беспредельною и непостижимою. Вот почему во многих монастырях старчество у нас сначала встречено было почти гонением. Между тем старцев тотчас же стали высоко уважать в народе. К старцам нашего монастыря стекались например и простолюдины и самые знатные люди с тем, чтобы, повергаясь пред ними, исповедывать им свои сомнения, свои грехи, свои страдания, и испросить совета и наставления. Видя это, противники старцев кричали, вместе с прочими обвинениями, что здесь самовластно и легкомысленно унижается таинство исповеди, хотя беспрерывное исповедывание своей души старцу послушником его или светским производится совсем не как таинство. Кончилось однако тем, что старчество удержалось и мало-помалу по русским монастырям водворяется. Правда пожалуй и то, что это испытанное и уже тысячелетнее орудие для нравственного перерождения человека от рабства к свободе и к нравственному совершенствованию может обратиться в обоюдоострое орудие, так что иного пожалуй приведёт, вместо смирения и окончательного самообладания, напротив, к самой сатанинской гордости, то есть к цепям, а не к свободе.

Старец Зосима был лет шестидесяти пяти, происходил из помещиков, когда-то в самой ранней юности был военным и служил на Кавказе обер-офицером. Без сомнения он поразил Алёшу каким-нибудь особенным свойством души своей. Алёша жил в самой келье старца, который очень полюбил его и допустил к себе. <…> Может быть на юношеское воображение Алёши сильно подействовала эта сила и слава, которая окружала беспрерывно его старца. Про старца Зосиму говорили многие, что он, допуская к себе столь многие годы всех приходивших к нему исповедывать сердце своё и жаждавших от него совета и врачебного слова, - до того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот пришёл, чего тому нужно, и даже какого рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил слово. Но при этом Алёша почти всегда замечал, что многие, почти все, входившие в первый раз к старцу на уединенную беседу, входили в страхе и беспокойстве, а выходили от него почти всегда светлыми и радостными, и самое мрачное лицо обращалось в счастливое, Алёшу необыкновенно поражало и то, что старец был вовсе не строг; напротив был всегда почти весел в обхождении. Монахи про него говорили, что он именно привязывается душой к тому, кто грешнее, и кто всех более грешен, того он всех более и возлюбит. Из монахов находились, даже и под самый конец жизни старца, ненавистники и завистники его, но их становилось уже мало, и они молчали, хотя было в их числе несколько весьма знаменитых и важных в монастыре лиц, как например один из древнейших иноков, великий молчальник и необычайный постник. Но всё-таки огромное большинство держало уже несомненно сторону старца Зосимы, а из них очень многие даже любили его всем сердцем, горячо и искренно; некоторые же были привязаны к нему почти фанатически. Такие прямо говорили, не совсем впрочем вслух, что он святой, что в этом нет уже и сомнения, и, предвидя близкую кончину его, ожидали немедленных даже чудес и великой славы в самом ближайшем будущем от почившего монастырю. В чудесную силу старца верил беспрекословно и Алёша, точно так же как беспрекословно верил и рассказу о вылетавшем из церкви гробе. Он видел, как многие из приходивших с больными детьми или взрослыми родственниками и моливших, чтобы старец возложил на них руки и прочитал над ними молитву, возвращались в скорости, а иные так и на другой же день, обратно и, падая со слезами пред старцем, благодарили его за исцеление их больных. Исцеление ли было в самом деле, или только естественное улучшение в ходе болезни - для Алёши в этом вопроса не существовало, ибо он вполне уже верил в духовную силу своего учителя, и слава его была как бы собственным его торжеством…»

Портрет Зосимы дан поначалу через восприятие желчного Миусова, который судится с монастырём из-за спорных земель и как раз не принадлежит к числу почитателей старца: «С первого мгновения старец ему не понравился. В самом деле было что-то в лице старца, что многим бы и кроме Миусова не понравилось. Это был невысокий сгорбленный человечек с очень слабыми ногами, всего только шестидесяти пяти лет, но казавшийся от болезни гораздо старше, по крайней мере лет на десять. Всё лицо его, впрочем, очень сухенькое, было усеяно мелкими морщинками, особенно было много их около глаз. Глаза же были небольшие, из светлых, быстрые и блестящие, в роде как бы две блестящие точки. Седенькие волосики сохранились лишь на висках, бородка была крошечная и реденькая, клином, а губы, часто усмехавшиеся - тоненькие, как две бечёвочки. Нос не то чтобы длинный, а востренький, точно у птички.

“По всем признакам злобная и мелко-надменная душонка”, - пролетело в голове Миусова…»

Насчёт «мелко-надменной душонки» господин Миусов, конечно, совершенно не прав. Все негативные моменты и черты характера в себе Зосима преодолел и очистился от них за многие годы старчества, так что к кончине своей превратился доподлинно в святого. В романе вставным текстом, занимая всю 2‑ю главу 6‑й книги, даны «сведения биографические» под названием «Из жития в бозе преставившегося иеросхимонаха старца Зосимы, составлено с собственных слов его Алексеем Фёдоровичем Карамазовым»: «Возлюбленные отцы и учители, родился я в далекой губернии северной, в городе В., от родителя дворянина, но не знатного и не весьма чиновного. Скончался он, когда было мне всего лишь два года отроду, и не помню я его вовсе. Оставил он матушке моей деревянный дом небольшой и некоторый капитал, не великий, но достаточный, чтобы прожить с детьми не нуждаясь. А было нас всего у матушки двое: я, Зиновий, и старший брат мой, Маркел. Был он старше меня годов на восемь, характера вспыльчивого и раздражительного, но добрый, не насмешливый, и странно как молчаливый, особенно в своем доме, со мной, с матерью и с прислугой…» И далее повествуется, как умер старший брат Маркел в ранней юности, примирившись с Богом (а до этого чуть не стал атеистом), как сам Зиновий закончил кадетский корпус, служил офицером, пьянствовал, играл в карты, распутничал, но однажды, накануне дуэли, которую сам он спровоцировал, он жестоко ударил по лицу своего денщика Афанасия, и с этого момента начался перелом в его душе - он на коленях выпросил у потрясённого денщика прощения, отказался во время поединка стрелять в противника, подал в отставку и ушёл в монахи…

Старец Зосима находится в центре повествования в книгах 2‑й («Неуместное собрание»), 6‑й («Русский инок») и даже после своей кончины в книге 7‑й («Алёша»), и образ его, нравственная тема, связанная с ним, его духовное учение противопоставлены в романе «карамазовщине». Кредо его учения сконцентрировано в простых, но всеобъемлющих по смыслу словах: «…посмотрите кругом на дары Божии: небо ясное, воздух чистый, травка нежная, птички, природа прекрасная и безгрешная, а мы, только мы одни безбожные и глупые и не понимаем, что жизнь есть рай, ибо стоит только нам захотеть понять и тотчас же он настанет во всей красоте своей, обнимемся мы и заплачем...»

Прототипом старца Зосимы послужил в определённой мере старец Амвросий Оптинский, кроме того в его «житии» и «поучениях» есть штрихи, связывающие этот образ с Тихоном Задонским, Зосимой-Захарием Тобольским (1767-1835) и рядом других духовных лиц.

Прежде чем повести речь о старце Зосиме, кратко излагает в главе «Старцы» историю и суть старчества, что очень важно для понимания образа и Зосимы, и Алеши Карамазова, а также одной из основных тем романа в целом. «И во-первых, люди специальные и компетентные утверждают, что старцы и старчество появились у нас, по нашим русским монастырям, весьма лишь недавно, даже нет и ста лет, тогда как на всем православном Востоке, особенно на Синае и на Афоне, существуют далеко уже за тысячу лет. Утверждают, что существовало старчество и у нас на Руси во времена древнейшие, или непременно должно было существовать, но вследствие бедствий России, Татарщины, смут, перерыва прежних сношений с Востоком после покорения Константинополя, установление это забылось у нас и старцы пресеклись. Возрождено же оно у нас опять с конца прошлого столетия одним из великих подвижников (как называют его) Паисием Величковским и учениками его, но и доселе, даже через сто почти лет, существует весьма еще не во многих монастырях, и даже подвергалось иногда почти что гонениям, как неслыханное по России новшество. В особенности процвело оно у нас на Руси в одной знаменитой пустыне, Козельской Оптиной. Когда и кем насадилось оно и в нашем подгородном монастыре, не могу сказать, но в нем уже считалось третье преемничество старцев, и старец Зосима был из них последним, но и он уже почти помирал от слабости и болезней, а заменить его даже и не знали кем. Вопрос для нашего монастыря был важный, так как монастырь наш ничем особенно не был до тех пор знаменит: в нем не было ни мощей святых угодников, ни явленных чудотворных икон, не было даже славных преданий, связанных с нашею историей, не числилось за ним исторических подвигов и заслуг отечеству. Процвел он и прославился на всю Россию именно из-за старцев, чтобы видеть и послушать которых стекались к нам богомольцы толпами со всей России из-за тысяч верст. Итак, что же такое старец? Старец это — берущий вашу душу, вашу волю в свою душу и в свою волю. Избрав старца, вы от своей воли отрешаетесь и отдаете ее ему в полное послушание, с полным самоотрешением. Этот искус, эту страшную школу жизни обрекающий себя принимает добровольно в надежде после долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы мог наконец достичь, чрез послушание всей жизни, уже совершенной свободы, то есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые всю жизнь прожили, а себя в себе не нашли. Изобретение это, то есть старчество, — не теоретическое, а выведено на Востоке из практики, в наше время уже тысячелетней. Обязанности к старцу не то что обыкновенное "послушание", всегда бывшее и в наших русских монастырях. Тут признается вечная исповедь всех подвизающихся старцу и неразрушимая связь между связавшим и связанным. <...> Таким образом старчество одарено властью в известных случаях беспредельною и непостижимою. Вот почему во многих монастырях старчество у нас сначала встречено было почти гонением. Между тем старцев тотчас же стали высоко уважать в народе. К старцам нашего монастыря стекались например и простолюдины и самые знатные люди с тем, чтобы, повергаясь пред ними, исповедывать им свои сомнения, свои грехи, свои страдания, и испросить совета и наставления. Видя это, противники старцев кричали, вместе с прочими обвинениями, что здесь самовластно и легкомысленно унижается таинство исповеди, хотя беспрерывное исповедывание своей души старцу послушником его или светским производится совсем не как таинство. Кончилось однако тем, что старчество удержалось и мало-помалу по русским монастырям водворяется. Правда пожалуй и то, что это испытанное и уже тысячелетнее орудие для нравственного перерождения человека от рабства к свободе и к нравственному совершенствованию может обратиться в обоюдоострое орудие, так что иного пожалуй приведет, вместо смирения и окончательного самообладания, напротив, к самой сатанинской гордости, то есть к цепям, а не к свободе.
Старец Зосима был лет шестидесяти пяти, происходил из помещиков, когда-то в самой ранней юности был военным и служил на Кавказе обер-офицером. Без сомнения он поразил Алешу каким-нибудь особенным свойством души своей. Алеша жил в самой келье старца, который очень полюбил его и допустил к себе. <...> Может быть на юношеское воображение Алеши сильно подействовала эта сила и слава, которая окружала беспрерывно его старца. Про старца Зосиму говорили многие, что он, допуская к себе столь многие годы всех приходивших к нему исповедывать сердце свое и жаждавших от него совета и врачебного слова, — до того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот пришел, чего тому нужно, и даже какого рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил слово. Но при этом Алеша почти всегда замечал, что многие, почти все, входившие в первый раз к старцу на уединенную беседу, входили в страхе и беспокойстве, а выходили от него почти всегда светлыми и радостными, и самое мрачное лицо обращалось в счастливое, Алешу необыкновенно поражало и то, что старец был вовсе не строг; напротив был всегда почти весел в обхождении. Монахи про него говорили, что он именно привязывается душой к тому, кто грешнее, и кто всех более грешен, того он всех более и возлюбит. Из монахов находились, даже и под самый конец жизни старца, ненавистники и завистники его, но их становилось уже мало, и они молчали, хотя было в их числе несколько весьма знаменитых и важных в монастыре лиц, как например один из древнейших иноков, великий молчальник и необычайный постник. Но все-таки огромное большинство держало уже несомненно сторону старца Зосимы, а из них очень многие даже любили его всем сердцем, горячо и искренно; некоторые же были привязаны к нему почти фанатически. Такие прямо говорили, не совсем впрочем вслух, что он святой, что в этом нет уже и сомнения, и, предвидя близкую кончину его, ожидали немедленных даже чудес и великой славы в самом ближайшем будущем от почившего монастырю. В чудесную силу старца верил беспрекословно и Алеша, точно так же как беспрекословно верил и рассказу о вылетавшем из церкви гробе. Он видел, как многие из приходивших с больными детьми или взрослыми родственниками и моливших, чтобы старец возложил на них руки и прочитал над ними молитву, возвращались в скорости, а иные так и на другой же день, обратно и, падая со слезами пред старцем, благодарили его за исцеление их больных. Исцеление ли было в самом деле, или только естественное улучшение в ходе болезни — для Алеши в этом вопроса не существовало, ибо он вполне уже верил в духовную силу своего учителя, и слава его была как бы собственным его торжеством...»
Портрет Зосимы дан поначалу через восприятие желчного , который судится с монастырем из-за спорных земель и как раз не принадлежит к числу почитателей старца: «С первого мгновения старец ему не понравился. В самом деле было что-то в лице старца, что многим бы и кроме Миусова не понравилось. Это был невысокий сгорбленный человечек с очень слабыми ногами, всего только шестидесяти пяти лет, но казавшийся от болезни гораздо старше, по крайней мере лет на десять. Все лицо его, впрочем, очень сухенькое, было усеяно мелкими морщинками, особенно было много их около глаз. Глаза же были небольшие, из светлых, быстрые и блестящие, в роде как бы две блестящие точки. Седенькие волосики сохранились лишь на висках, бородка была крошечная и реденькая, клином, а губы, часто усмехавшиеся — тоненькие, как две бечевочки. Нос не то чтобы длинный, а востренький, точно у птички.
"По всем признакам злобная и мелко-надменная душонка", — пролетело в голове Миусова...»
Насчет «мелко-надменной душонки» господин Миусов, конечно, совершенно не прав. Все негативные моменты и черты характера в себе Зосима преодолел и очистился от них за многие годы старчества, так что к кончине своей превратился доподлинно в святого. В романе вставным текстом, занимая всю 2‑ю главу 6‑й книги, даны «сведения биографические» под названием «Из жития в бозе преставившегося иеросхимонаха старца Зосимы, составлено с собственных слов его Алексеем Федоровичем Карамазовым»: «Возлюбленные отцы и учители, родился я в далекой губернии северной, в городе В., от родителя дворянина, но не знатного и не весьма чиновного. Скончался он, когда было мне всего лишь два года отроду, и не помню я его вовсе. Оставил он матушке моей деревянный дом небольшой и некоторый капитал, не великий, но достаточный, чтобы прожить с детьми не нуждаясь. А было нас всего у матушки двое: я, Зиновий, и старший брат мой, Маркел. Был он старше меня годов на восемь, характера вспыльчивого и раздражительного, но добрый, не насмешливый, и странно как молчаливый, особенно в своем доме, со мной, с матерью и с прислугой...» И далее повествуется, как умер старший брат Маркел в ранней юности, примирившись с Богом (а до этого чуть не стал атеистом), как сам Зиновий закончил кадетский корпус, служил офицером, пьянствовал, играл в карты, распутничал, но однажды, накануне дуэли, которую сам он спровоцировал, он жестоко ударил по лицу своего , и с этого момента начался перелом в его душе — он на коленях выпросил у потрясенного денщика прощения, отказался во время поединка стрелять в противника, подал в отставку и ушел в монахи...
Старец Зосима находится в центре повествования в книгах 2-й («Неуместное собрание»), 6-й («Русский инок») и даже после своей кончины в книге 7-й («Алеша»), и образ его, нравственная тема, связанная с ним, его духовное учение противопоставлены в романе «карамазовщине». Кредо его учения сконцентрировано в простых, но всеобъемлющих по смыслу словах: «...посмотрите кругом на дары Божии: небо ясное, воздух чистый, травка нежная, птички, природа прекрасная и безгрешная, а мы, только мы одни безбожные и глупые и не понимаем, что жизнь есть рай, ибо стоит только нам захотеть понять и тотчас же он настанет во всей красоте своей, обнимемся мы и заплачем...»
Прототипом старца Зосимы послужил в определенной мере , кроме того в его «житии» и «поучениях» есть штрихи, связывающие этот образ с Тихоном Задонским, Зосимой-Захарием Тобольским (1767—1835) и рядом других духовных лиц.