III Из бесед и поучений старца Зосимы. Зосима (старец Зосима)
I
Старец Зосима и его гости
Когда Алеша с тревогой и с болью в сердце вошел в келью старца, то остановился почти в изумлении: вместо отходящего больного, может быть уже без памяти, каким боялся найти его, он вдруг его увидал сидящим в кресле, хотя с изможженным от слабости, но с бодрым и веселым лицом, окруженного гостями и ведущего с ними тихую и светлую беседу. Впрочем, встал он с постели не более как за четверть часа до прихода Алеши; гости уже собрались в его келью раньше и ждали, пока он проснется, по твердому заверению отца Паисия, что «учитель встанет несомненно, чтоб еще раз побеседовать с милыми сердцу его, как сам изрек и как сам пообещал еще утром». Обещанию же этому, да и всякому слову отходящего старца, отец Паисий веровал твердо, до того, что если бы видел его и совсем уже без сознания и даже без дыхания, но имел бы его обещание, что еще раз восстанет и простится с ним, то не поверил бы, может быть, и самой смерти, всё ожидая, что умирающий очнется и исполнит обетованное. Поутру же старец Зосима положительно изрек ему, отходя ко сну: «Не умру прежде, чем еще раз не упьюсь беседой с вами, возлюбленные сердца моего, на милые лики ваши погляжу, душу мою вам еще раз изолью». Собравшиеся на эту последнюю, вероятно, беседу старца были самые преданные ему друзья с давних лет. Их было четверо: иеромонахи отец Иосиф и отец Паисий, иеромонах отец Михаил, настоятель скита, человек не весьма еще старый, далеко не столь ученый, из звания простого, но духом твердый, нерушимо и просто верующий, с виду суровый, но проникновенный глубоким умилением в сердце своем, хотя видимо скрывал свое умиление до какого-то даже стыда. Четвертый гость был совсем уже старенький, простенький монашек, из беднейшего крестьянского звания, брат Анфим, чуть ли даже не малограмотный, молчаливый и тихий, редко даже с кем говоривший, между самыми смиренными смиреннейший и имевший вид человека, как бы навеки испуганного чем-то великим и страшным, не в подъем уму его. Этого как бы трепещущего человека старец Зосима весьма любил и во всю жизнь свою относился к нему с необыкновенным уважением, хотя, может быть, ни с кем во всю жизнь свою не сказал менее слов, как с ним, несмотря на то, что когда-то многие годы провел в странствованиях с ним вдвоем по всей святой Руси. Было это уже очень давно, лет пред тем уже сорок, когда старец Зосима впервые начал иноческий подвиг свой в одном бедном, малоизвестном костромском монастыре и когда вскоре после того пошел сопутствовать отцу Анфиму в странствиях его для сбора пожертвований на их бедный костромской монастырек. Все, и хозяин и гости, расположились во второй комнате старца, в которой стояла постель его, комнате, как и было указано прежде, весьма тесной, так что все четверо (кроме Порфирия-послушника, пребывавшего стоя) едва разместились вокруг кресел старца на принесенных из первой комнаты стульях. Начало уже смеркаться, комната освещалась от лампад и восковых свеч пред иконами. Увидав Алешу, смутившегося при входе и ставшего в дверях, старец радостно улыбнулся ему и протянул руку.
— Здравствуй, тихий, здравствуй, милый, вот и ты. И знал, что прибудешь.
Алеша подошел к нему, склонился пред ним до земли и заплакал. Что-то рвалось из его сердца, душа его трепетала, ему хотелось рыдать.
— Что ты, подожди оплакивать, — улыбнулся старец, положив правую руку свою на его голову, — видишь, сижу и беседую, может, и двадцать лет еще проживу, как пожелала мне вчера та добрая, милая, из Вышегорья, с девочкой Лизаветой на руках. Помяни, господи, и мать, и девочку Лизавету! (Он перекрестился). Порфирий, дар-то ее снес, куда я сказал?
Это он припомнил о вчерашних шести гривнах, пожертвованных веселою поклонницей, чтоб отдать «той, которая меня бедней». Такие жертвы происходят как епитимий, добровольно на себя почему-либо наложенные, и непременно из денег, собственным трудом добытых. Старец послал Порфирия еще с вечера к одной недавно еще погоревшей нашей мещанке, вдове с детьми, пошедшей после пожара нищенствовать. Порфирий поспешил донести, что дело уже сделано и что подал, как приказано ему было, «от неизвестной благотворительницы».
— Встань, милый, — продолжал старец Алеше, — дай посмотрю на тебя. Был ли у своих и видел ли брата?
Алеше странно показалось, что он спрашивает так твердо и точно об одном только из братьев, — но о котором же: значит, для этого-то брата, может быть, и отсылал его от себя и вчера, и сегодня.
— Одного из братьев видел, — ответил Алеша.
— Я про того, вчерашнего, старшего, которому я до земли поклонился.
— Того я вчера лишь видел, а сегодня никак не мог найти, — сказал Алеша.
— Поспеши найти, завтра опять ступай и поспеши, всё оставь и поспеши. Может, еще успеешь что-либо ужасное предупредить. Я вчера великому будущему страданию его поклонился.
Он вдруг умолк и как бы задумался. Слова были странные. Отец Иосиф, свидетель вчерашнего земного поклона старца, переглянулся с отцом Паисием. Алеша не вытерпел.
— Отец и учитель, — проговорил он в чрезвычайном волнении, — слишком неясны слова ваши... Какое это страдание ожидает его?
— Не любопытствуй. Показалось мне вчера нечто страшное... словно всю судьбу его выразил вчера его взгляд. Был такой у него один взгляд... так что ужаснулся я в сердце моем мгновенно тому, что уготовляет этот человек для себя. Раз или два в жизни видел я у некоторых такое же выражение лица... как бы изображавшее всю судьбу тех людей, и судьба их, увы, сбылась. Послал я тебя к нему, Алексей, ибо думал, что братский лик твой поможет ему. Но всё от господа и все судьбы наши. «Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода». Запомни сие. А тебя, Алексей, много раз благословлял я мысленно в жизни моей за лик твой, узнай сие, — проговорил старец с тихою улыбкой. — Мыслю о тебе так: изыдешь из стен сих, а в миру пребудешь как инок. Много будешь иметь противников, но и самые враги твои будут любить тебя. Много несчастий принесет тебе жизнь, но ими-то ты и счастлив будешь, и жизнь благословишь, и других благословить заставишь — что важнее всего. Ну вот ты каков. Отцы и учители мои, — умиленно улыбаясь, обратился он к гостям своим, — никогда до сего дня не говорил я, даже и ему, за что был столь милым душе моей лик сего юноши. Теперь лишь скажу: был мне лик его как бы напоминанием и пророчеством. На заре дней моих, еще малым ребенком, имел я старшего брата, умершего юношей, на глазах моих, всего только семнадцати лет. И потом, проходя жизнь мою, убедился я постепенно, что был этот брат мой в судьбе моей как бы указанием и предназначением свыше, ибо не явись он в жизни моей, не будь его вовсе, и никогда-то, может быть, я так мыслю, не принял бы я иноческого сана и не вступил на драгоценный путь сей. То первое явление было еще в детстве моем, и вот уже на склоне пути моего явилось мне воочию как бы повторение его. Чудно это, отцы и учители, что, не быв столь похож на него лицом, а лишь несколько, Алексей казался мне до того схожим с тем духовно, что много раз считал я его как бы прямо за того юношу, брата моего, пришедшего ко мне на конце пути моего таинственно, для некоего воспоминания и проникновения, так что даже удивлялся себе самому и таковой странной мечте моей. Слышишь ли сие, Порфирий, — обратился он к прислуживавшему его послушнику. — Много раз видел я на лице твоем как бы огорчение, что я Алексея больше люблю, чем тебя. Теперь знаешь, почему так было, но и тебя люблю, знай это, и много раз горевал, что ты огорчаешься. Вам же, милые гости, хочу я поведать о сем юноше, брате моем, ибо не было в жизни моей явления драгоценнее сего, более пророческого и трогательного. Умилилось сердце мое, и созерцаю всю жизнь мою в сию минуту, како бы вновь ее всю изживая...
Здесь я должен заметить, что эта последняя беседа старца с посетившими его в последний день жизни его гостями сохранилась отчасти записанною. Записал Алексей Федорович Карамазов некоторое время спустя по смерти старца на память. Но была ли это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней в записке своей и из прежних бесед с учителем своим, этого уже я не могу решить, к тому же вся речь старца в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал жизнь свою в виде повести, обращаясь к друзьям своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам, на деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в тот вечер общая, и хотя гости хозяина своего мало перебивали, но всё же говорили и от себя, вмешиваясь в разговор, может быть, даже и от себя поведали и рассказали что-либо, к тому же и беспрерывности такой в повествовании сем быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть на постель свою, хотя и не засыпал, а гости не покидали мест своих. Раз или два беседа прерывалась чтением Евангелия, читал отец Паисий. Замечательно тоже, что никто из них, однако же, не полагал, что умрет он в самую эту же ночь, тем более что в этот последний вечер жизни своей он, после глубокого дневного сна, вдруг как бы обрел в себе новую силу, поддерживавшую его во всю длинную эту беседу с друзьями. Это было как бы последним умилением, поддержавшим в нем неимоверное оживление, но на малый лишь срок, ибо жизнь его пресеклась вдруг... Но об этом после. Теперь же хочу уведомить, что предпочел, не излагая всех подробностей беседы, ограничиться лишь рассказом старца по рукописи Алексея Федоровича Карамазова. Будет оно короче, да и не столь утомительно, хотя, конечно, повторяю это, многое Алеша взял и из прежних бесед и совокупил вместе.
Касательно сюжетной линии стоит отталкиваться от содержания. Как писал Набоков «всю длинную, вялую историю старца Зосимы можно было бы исключить без всякого ущерба для сюжета, скорее это только придало бы книге цельности и соразмерности».
ЗОСИМА (старец Зосима) («Братья Карамазовы»), старец, духовный наставник Алексея Карамазова. Повествователь , прежде чем повести речь о старце Зосиме, кратко излагает в главе «Старцы» историю и суть старчества , что очень важно для понимания образа и Зосимы, и Алеши Карамазова, а также одной из основных тем романа в целом.
"Если удастся, то сделаю дело хорошее: заставлю сознаться, что чистый, идеальный христианин - дело не отвлеченное, а образно реальное, возможное , воочию предстоящее, и что христианство есть единственное убежище Русской Земли ото всех ее зол". Эти строки писал Ф.М. Достоевский в письмах к Н.А. Любимову по поводу образа старца Зосимы , отсылая в редакцию очередные части романа "Братья Карамазовы".
Здесь видна авторская установка на создание не только правдоподобного, но реального, будто взятого из самой жизни героя . Подобная установка реализуется уже в первых упоминаниях о Зосиме в романе, в том кратком экскурсе в историю старчества (гл. "Старцы"), где Зосима ставится в ряд с реальными старцами-подвижниками XVIII-XIX вв.: Паисием Величковским, оптинскими старцами, чем создается впечатление исторически реального образа.
Понимание образа старца Зосимы шло во многом по пути его соотнесения с реальными лицами. Как известно, летом 1878 г. Достоевский вместе со своим другом Вл. Соловьевым посетил Оптину пустынь, где встретился со старцем Амвросием, который его глубоко потряс . Поездка Достоевского в Оптину Пустынь была одним из важнейших событий в духовной жизни писателя. Вызванная личным переживанием смерти младшего сына Алеши, эта поездка во многом определила творческие идеи и характер романа "Братья Карамазовы". Знакомство с Оптинским старцем Амвросием, этим живым воплощением русской святости, "хранителем образа Христова", носителем народной правды, подвело итог многолетним духовным и творческим исканиям писателя . Встреча эта носит глубоко символический характер (после почти векового разрыва встретились Церковь и интеллигенция, Православие и культура, святость и гениальность). Мнение о том, что Амвросий Оптинский является прототипом старца Зосимы , стало общепринятым в литературе.
Жизненный путь старца Зосимы выясняется из "Сведений биографических" (гл. "Русский инок") и разрозненных замечаний в романе. "Старец Зосима <…> происходил из помещиков , когда-то в самой ранней юности был военным и служил на Кавказе обер-офицером", "…родился я, - рассказывает о себе Зосима, - в далекой губернии северной, в городе В., от родителя дворянина, но не знатного и не весьма чиновного…"
После смерти старшего брата Маркела мать определила Зиновия "в Петербург в кадетский корпус", "чтобы в императорскую гвардию потом поступить". В кадетском корпусе Зиновий пробыл "долго, почти восемь лет…", по окончании получив звание обер-офицера.
В "Сведениях биографических " лишь единственный раз указывается точная хронологическая дата - поединок Зиновия , ставший поворотным моментом в его жизни . О нем сказано: "в двадцать шестом году дело было ". Сразу после поединка Зиновий подал прошение об отставке , "а через пять месяцев удостоился Господом Богом стать на путь твердый и благолепный…". Таким образом, обер-офицер Зиновий ушел в монастырь в конце 1826 - начале 1827 г. На этом заканчивается "послужной список" обер-офицера Зиновия и начинается житие старца Зосимы.
Шестая книга, «Русский инок», раскрывающая учение старца Зосима , следует непосредственно за исповедью Ивана Карамазова. Таким образом, писатель композиционно ставит старца З. в положение идейного антипода брата Ивана. Их главное разногласие - в отношении к миру . Зосима . выражает его умиленно-восторженно , Иван бунтует против действительности, основанной на слезах и крови детей . Однако именно З. дано понять «богомученичество» Ивана . Старец учит о восхождении души к Богу: «Землю целуй и неустанно, ненасытимо люби, ищи восторга и исступления сего, омочи землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои».
Современная Достоевскому либеральная критика не приняла образ старца 3. Он был также отвергнут и оптинскими старцами . К.Н.Леонтьев в статье «О всемирной любви» (1880) упрекал Достоевского в серьезном уклонении от «церковного пути»: «Братство по возможности и гуманность действительно рекомендуются Св. писанием Нового завета для загробного спасения личной души; но в Св. писании нигде не сказано, что люди дойдут посредством этой гуманности до мира и благоденствия . Христос нам этого не обещал… Это неправда…» В письмах к В.В.Розанову Леонтьев повторил свои упреки Достоевскому в незнании подлинного монашества и «неправославном» изображении монахов в романе «Братья Карамазовы». Вл.С.Соловьев в письме к К.Н.Леонтьеву (середина 1880-х гг.) написал, что Достоевский рассматривал религию лишь «в подзорную трубу» и «стать на действительно религиозную почву никогда не умел». Можно предположить, что в последнем замечании философа содержится ключ к пониманию «святого» героя: Достоевский не стремился к буквальной религиозной достоверности. Он не был религиозным писателем . Создавая образ 3. как учителя Алеши Карамазова (заметим, главного героя повествования, как это заявлено в начале романа, которому предстояло, по мысли писателя, повторить путь 3.), доверяя старцу слова, опровергающие идеи Великого инквизитора, писатель опирался прежде всего на нравственные устои внутри самого человека, в пробуждении которых он видел главную задачу религии. Для этого он и вел своих героев от безверия к вере. А проводником был избран 3осима.
ЛК: Старцы - это качество духовного состояния монаха, достигается путем молитвы . Старец – это пророческий тип служения церкви. +дар исцеления, дар пророчества. Достоевский природы старчества не знал, но у него был личный опыт общения с Амвросием в Оптиной пустыни. Глава из Евангелие – Кана Галилейская(в которой Иисус совершил первое своё чудо: стал свидетелем свадьбы очень бедных людей, которые пили воду, потому что не было вина. Иисус обратил воду в вино) соответсвует тому, чему всю жизнь учил Зосима. Он старался не обличать людей; от самого человека зависит рай или ад у него в душе. Старался учить людей выстраивать этот рай в душе своей. Зосим хотел, чтобы Алёша сам выбрал, чем в жизни хочет заниматься. Антипод Зосимы – Иван Карамазов , который ищет рационального решения всех проблем . Зосима же понимает простую вещь: 1) история не может быть бесконечна . Если она бесконечна – в ней нет смысла. 2) в мире по определению нет гармонии и быть не может, потому что этот мир делает грешный человек . Зосима пытается внушить, что всё зависит от человека, от его усилий. Это его свободный выбор.
Старца отличают красота жизни, вера, любовь к людям. Зосима не является портретом канонического старца, это герой Достоевского. Учение Зосимы о человеке и мире преобладает над учением о Боге. Это литературный образ старца. Уклон в земную жизнь делает образ Зосимы радостным.
Основные идеи, высказанные старцем:
1) Христос - Богочеловек, идеал, цель и венец мир а, и этот Христос у нас, это русский, православный Христос.
2) Божественный лик заключен в каждом человеке.
3) Основа всего мира - Любовь : а) Любовью связуется мир , б) Любовь сердечная претворяет мир в рай , в) Любовь – основа для чувства смиренной всеответственности одного за всех, г) невозможность деятельно любить - ад.
4) Путём страданий добиваемся смирения и приобретаем любовь сердечную .
5) Необходимость свободной веры без чуда - веры сердца.
6) Возможность для верующего мгновенного покаяния - перерождения сердцем .
7) Понимание свободы, основанное на принципе полнейшего удовлетворения земных потребностей человека, ложно и ведёт к ещё большей несвободе и кровавым трагедиям . Истинное понимание свободы заложено в идее отречения от такого принципа. В этом важнейшее значение иноческой жизни, утверждённой на отказе от лишних и ненужных потребностей и на отсечении своеволия.
8) Попытка устроения в мире без Христа приведёт к отказу от понятия греха и преступления - и к возрастанию их в мире . Но Христос обережёт мир "ради кротких и смиренных" от всеобщего самоуничтожения.
9) В молитве человек укрепляет в себе образ Христов и тем спасается от гибели в житейских блужданиях.
10) Смирение есть сознание собственной сугубой греховности . Судить поэтому надобно прежде себя , но не ближних своих.
11) Гордыня есть приобщение сатане , поэтому пребывание в духе гордости - "ад добровольный и ненасытимый".
12) Гордыня есть причина отказа признать свою ответственность за весь грех людской.
ЛК: Достоевский: нравственное богатство – в христианстве. Идеал будет хранить, по мысли Д, русский инок , поэтому он в своем романе пытался уравновесить образ Ивана-разрушителя образом старца Зосимы . Почему образ Зосимы не мог оказаться таким удачным, как образ Ивана? Одна из причин: Достоевский не понимал и не мог понимать природы старчества.
Старец Зосима находится в центре повествования в книгах 2-й («Неуместное собрание»), 6-й («Русский инок») и даже после своей кончины в книге 7-й («Алеша»), и образ его, нравственная тема, связанная с ним, его духовное учение противопоставлены в романе «карамазовщине». Кредо его учения сконцентрировано в простых, но всеобъемлющих по смыслу словах: «...посмотрите кругом на дары Божии: небо ясное, воздух чистый, травка нежная, птички, природа прекрасная и безгрешная, а мы, только мы одни безбожные и глупые и не понимаем, что жизнь есть рай, ибо стоит только нам захотеть понять - и тотчас же он настанет во всей красоте своей, обнимемся мы и заплачем...»
Эпиграфом к роману стали слова из Евангелия от Иоанна: "Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода". Это одно из любимых евангельских изречений Достоевского, в котором заложена великая и универсальная мысль о глубокой связи всего со всем в этом мире , где малое, незаметное, на первый взгляд, случайное может нести в себе большой общечеловеческий смысл.
(про эпиграф в ЛК еще было, но у меня, к сожалению, нет, если найду у кого-нибудь, пришлю)
д) Нечто об иноке русском и о возможном значении его
Отцы и учители, что есть инок? В просвещенном мире слово сие произносится в наши дни у иных уже с насмешкой, а у некоторых и как бранное. И чем дальше, тем больше. Правда, ох правда, много и в монашестве тунеядцев, плотоугодников, сластолюбцев и наглых бродяг. На сие указывают образованные светские люди: «Вы, дескать, лентяи и бесполезные члены общества, живете чужим трудом, бесстыдные нищие». А между тем сколь много в монашестве смиренных и кротких, жаждущих уединения и пламенной в тишине молитвы. На сих меньше указывают и даже обходят молчанием вовсе, и сколь подивились бы, если скажу, что от сих кротких и жаждущих уединенной молитвы выйдет, может быть, еще раз спасение земли русской! Ибо воистину приготовлены в тишине «на день и час, и месяц и год». Образ Христов хранят пока в уединении своем благолепно и неискаженно, в чистоте правды божией, от древнейших отцов, апостолов и мучеников, и, когда надо будет, явят его поколебавшейся правде мира. Сия мысль великая. От востока звезда сия воссияет. Так мыслю об иноке, и неужели ложно, неужели надменно? Посмотрите у мирских и во всем превозносящемся над народом божиим мире, не исказился ли в нем лик божий и правда его? У них наука, а в науке лишь то, что подвержено чувствам. Мир же духовный, высшая половина существа человеческого отвергнута вовсе, изгнана с некиим торжеством, даже с ненавистью. Провозгласил мир свободу, в последнее время особенно, и что же видим в этой свободе ихней: одно лишь рабство и самоубийство! Ибо мир говорит: «Имеешь потребности, а потому насыщай их, ибо имеешь права такие же, как и у знатнейших и богатейших людей. Не бойся насыщать их, но даже приумножай» — вот нынешнее учение мира. В этом и видят свободу. И что же выходит из сего права на приумножение потребностей? У богатых уединение и духовное самоубийство, а у бедных — зависть и убийство, ибо права-то дали, а средств насытить потребности еще не указали. Уверяют, что мир чем далее, тем более единится, слагается в братское общение тем, что сокращает расстояния, передает по воздуху мысли. Увы, не верьте таковому единению людей. Понимая свободу как приумножение и скорое утоление потребностей искажают природу свою, ибо зарождают в себе много бессмысленных и глупых желаний, привычек и нелепейших выдумок. Живут лишь для зависти друг к другу, для плотоугодия и чванства. Иметь обеды, выезды, экипажи, чины и рабов-прислужников считается уже такою необходимостью, для которой жертвуют даже жизнью, честью и человеколюбием, чтоб утолить эту необходимость, и даже убивают себя, если не могут утолить ее. У тех, которые небогаты, то же самое видим, а у бедных неутоление потребностей и зависть пока заглушаются пьянством. Но вскоре вместо вина упьются и кровью, к тому их ведут. Спрашиваю я вас: свободен ли такой человек? Я знал одного «борца за идею», который сам рассказывал мне, что, когда лишили его в тюрьме табаку, то он до того был измучен лишением сим, что чуть не пошел и не предал свою «идею», чтобы только дали ему табаку. А ведь этакой говорит: «За человечество бороться иду». Ну куда такой пойдет и на что он способен? На скорый поступок разве, а долго не вытерпит. И не дивно, что вместо свободы впали в рабство, а вместо служения братолюбию и человеческому единению впали, напротив, в отъединение и уединение, как говорил мне в юности моей таинственный гость и учитель мой. А потому в мире всё более и более угасает мысль о служении человечеству, о братстве и целостности людей и воистину встречается мысль сия даже уже с насмешкой, ибо как отстать от привычек своих, куда пойдет сей невольник, если столь привык утолять бесчисленные потребности свои, которые сам же навыдумал? В уединении он, и какое ему дело до целого. И достигли того, что вещей накопили больше, а радости стало меньше. Другое дело путь иноческий. Над послушанием, постом и молитвой даже смеются, а между тем лишь в них заключается путь к настоящей, истинной уже свободе: отсекаю от себя потребности лишние и ненужные, самолюбивую и гордую волю мою смиряю и бичую послушанием, и достигаю тем, с помощию божьей, свободы духа, а с нею и веселья духовного! Кто же из них способнее вознести великую мысль и пойти ей служить — уединенный ли богач или сей освобожденный от тиранства вещей и привычек? Инока корят его уединением: «Уединился ты, чтобы себя спасти в монастырских стенах, а братское служение человечеству забыл». Но посмотрим еще, кто более братолюбию поусердствует? Ибо уединение не у нас, а у них, но не видят сего. А от нас и издревле деятели народные выходили, отчего же не может их быть и теперь? Те же смиренные и кроткие постники и молчальники восстанут и пойдут на великое дело. От народа спасение Руси. Русский же монастырь искони был с народом. Если же народ в уединении, то и мы в уединении. Народ верит по-нашему, а неверующий деятель у нас в России ничего не сделает, даже будь он искренен сердцем и умом гениален. Это помните. Народ встретит атеиста и поборет его, и станет единая православная Русь. Берегите же народ и оберегайте сердце его. В тишине воспитайте его. Вот ваш иноческий подвиг, ибо сей народ — богоносец.е) Нечто о господах и слугах и о том, возможно ли господам и слугам стать взаимно по духу братьями
Боже, кто говорит, и в народе грех. А пламень растления умножается даже видимо, ежечасно, сверху идет. Наступает и в народе уединение: начинаются кулаки и мироеды; уже купец всё больше и больше желает почестей, стремится показать себя образованным, образования не имея нимало, а для сего гнусно пренебрегает древним обычаем и стыдится даже веры отцов. Ездит ко князьям, а всего-то сам мужик порченый. Народ загноился от пьянства и не может уже отстать от него. А сколько жестокости к семье, к жене, к детям даже; от пьянства всё. Видал я на фабриках десятилетних даже детей: хилых, чахлых, согбенных и уже развратных. Душная палата, стучащая машина, весь божий день работы, развратные слова и вино, вино, а то ли надо душе такого малого еще дитяти? Ему надо солнце, детские игры и всюду светлый пример и хоть каплю любви к нему. Да не будет же сего, иноки, да не будет истязания детей, восстаньте и проповедуйте сие скорее, скорее. Но спасет бог Россию, ибо хоть и развратен простолюдин и не может уже отказать себе во смрадном грехе, но всё же знает, что проклят богом его смрадный грех и что поступает он худо, греша. Так что неустанно еще верует народ наш в правду, бога признает, умилительно плачет. Не то у высших. Те вослед науке хотят устроиться справедливо одним умом своим, но уже без Христа, как прежде, и уже провозгласили, что нет преступления, нет уже греха. Да оно и правильно по-ихнему: ибо если нет у тебя бога, то какое же тогда преступление? В Европе восстает народ на богатых уже силой, и народные вожаки повсеместно ведут его к крови и учат, что прав гнев его. Но «проклят гнев их, ибо жесток». А Россию спасет господь, как спасал уже много раз. Из народа спасение выйдет, из веры и смирения его. Отцы и учители, берегите веру народа, и не мечта сие: поражало меня всю жизнь в великом народе нашем его достоинство благолепное и истинное, сам видел, сам свидетельствовать могу, видел и удивлялся, видел, несмотря даже на смрад грехов и нищий вид народа нашего. Не раболепен он, и это после рабства двух веков. Свободен видом и обращением, но безо всякой обиды. И не мстителен, и не завистлив. «Ты знатен, ты богат, ты умен и талантлив — и пусть, благослови тебя бог. Чту тебя, но знаю, что и я человек. Тем, что без зависти чту тебя, тем-то и достоинство мое являю пред тобой человеческое». Воистину, если не говорят сего (ибо не умеют еще сказать сего), то так поступают , сам видел, сам испытывал, и верите ли: чем беднее и ниже человек наш русский, тем и более в нем сей благолепной правды заметно, ибо богатые из них кулаки и мироеды во множестве уже развращены, и много, много тут от нерадения и несмотрения нашего вышло! Но спасет бог людей своих, ибо велика Россия смирением своим. Мечтаю видеть и как бы уже вижу ясно наше грядущее: ибо будет так, что даже самый развращенный богач наш кончит тем, что устыдится богатства своего пред бедным, а бедный, видя смирение сие, поймет и уступит ему с радостью, и лаской ответит на благолепный стыд его. Верьте, что кончится сим: на то идет. Лишь в человеческом духовном достоинстве равенство, и сие поймут лишь у нас. Были бы братья, будет и братство, а раньше братства никогда не разделятся. Образ Христов храним, и воссияет как драгоценный алмаз всему миру... Бу́ди, бу́ди! Отцы и учители, произошло раз со мною умилительное дело. Странствуя, встретил я однажды, в губернском городе К., бывшего моего денщика Афанасия, а с тех пор, как я расстался с ним, прошло уже тогда восемь лет. Нечаянно увидел меня на базаре, узнал, подбежал ко мне и, боже, сколь обрадовался, так и кинулся ко мне: «Батюшка, барин, вы ли это? Да неужто вас вижу?» Повел меня к себе. Был уже он в отставке, женился, двух детей-младенцев уже прижил. Проживал с супругой своею мелким торгом на рынке с лотка. Комнатка у него бедная, но чистенькая, радостная. Усадил меня, самовар поставил, за женой послал, точно я праздник какой ему сделал, у него появившись. Подвел ко мне деток: «Благословите, батюшка». — «Мне ли благословлять, — отвечаю ему, — инок я простой и смиренный, бога о них помолю, а о тебе, Афанасий Павлович, и всегда, на всяк день, с того самого дня, бога молю, ибо с тебя, говорю, всё и вышло». И объяснил ему я это как умел. Так что же человек: смотрит на меня и всё не может представить, что я, прежний барин его, офицер, пред ним теперь в таком виде и в такой одежде: заплакал даже. «Чего же ты плачешь, — говорю ему, — незабвенный ты человек, лучше повеселись за меня душой, милый, ибо радостен и светел путь мой». Многого не говорил, а всё охал и качал на меня головой умиленно. «Где же ваше, спрашивает, богатство?» Отвечаю ему: «В монастырь отдал, а живем мы в общежитии». После чаю стал я прощаться с ними, и вдруг вынес он мне полтину, жертву на монастырь, а другую полтину, смотрю, сует мне в руку, торопится: «Это уж вам, говорит, странному, путешествующему, пригодится вам, может, батюшка». Принял я его полтину, поклонился ему и супруге его и ушел обрадованный и думаю дорогой: «Вот мы теперь оба, и он у себя, и я, идущий, охаем, должно быть, да усмехаемся радостно, в веселии сердца нашего, покивая головой и вспоминая, как бог привел встретиться». И больше я уж с тех пор никогда не видал его. Был я ему господин, а он мне слуга, а теперь, как облобызались мы с ним любовно и в духовном умилении, меж нами великое человеческое единение произошло. Думал я о сем много, а теперь мыслю так: неужели так недоступно уму, что сие великое и простодушное единение могло бы в свой срок и повсеместно произойти меж наших русских людей? Верую, что произойдет, и сроки близки. А про слуг прибавлю следующее: сердился я прежде, юношею, на слуг много: «кухарка горячо подала, денщик платье не вычистил». Но озарила меня тогда вдруг мысль моего милого брата, которую слышал от него в детстве моем: «Стою ли я того и весь-то, чтобы мне другой служил, а чтоб я, за нищету и темноту его, им помыкал?» И подивился я тогда же, сколь самые простые мысли, воочию ясные, поздно появляются в уме нашем. Без слуг невозможно в миру, но так сделай, чтобы был у тебя твой слуга свободнее духом, чем если бы был не слугой. И почему я не могу быть слугою слуге моему и так, чтобы он даже видел это, и уж безо всякой гордости с моей стороны, а с его — неверия? Почему не быть слуге моему как бы мне родным, так что приму его наконец в семью свою и возрадуюсь сему? Даже и теперь еще это так исполнимо, но послужит основанием к будущему уже великолепному единению людей, когда не слуг будет искать себе человек и не в слуг пожелает обращать себе подобных людей, как ныне, а, напротив, изо всех сил пожелает стать сам всем слугой по Евангелию. И неужели сие мечта, чтобы под конец человек находил свои радости лишь в подвигах просвещения и милосердия, а не в радостях жестоких, как ныне, — в объядении, блуде, чванстве, хвастовстве и завистливом превышении одного над другим? Твердо верую, что нет и что время близко. Смеются и спрашивают: когда же сие время наступит и похоже ли на то, что наступит? Я же мыслю, что мы со Христом это великое дело решим. И сколько же было идей на земле, в истории человеческой, которые даже за десять лет немыслимы были и которые вдруг появлялись, когда приходил для них таинственный срок их, и проносились по всей земле? Так и у нас будет, и воссияет миру народ наш, и скажут все люди: «Камень, который отвергли зиждущие, стал главою угла». А насмешников вопросить бы самих: если у нас мечта, то когда же вы-то воздвигнете здание свое и устроитесь справедливо лишь умом своим, без Христа? Если же и утверждают сами, что они-то, напротив, и идут к единению, то воистину веруют в сие лишь самые из них простодушные, так что удивиться даже можно сему простодушию. Воистину у них мечтательной фантазии более, чем у нас. Мыслят устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью, ибо кровь зовет кровь, а извлекший меч погибнет мечом. И если бы не обетование Христово, то так и истребили бы друг друга даже до последних двух человек на земле. Да и сии два последние не сумели бы в гордости своей удержать друг друга, так что последний истребил бы предпоследнего, а потом и себя самого. И сбылось бы, если бы не обетование Христово, что ради кротких и смиренных сократится дело сие. Стал я тогда, еще в офицерском мундире, после поединка моего, говорить про слуг в обществе, и все-то, помню, на меня дивились: «Что же нам, говорят, посадить слугу на диван да ему чай подносить?» А я тогда им в ответ: «Почему же и не так, хотя бы только иногда». Все тогда засмеялись. Вопрос их был легкомысленный, а ответ мой неясный, но мыслю, что была в нем и некая правда.ж) О молитве, о любви и о соприкосновении мирам иным
Юноша, не забывай молитвы. Каждый раз в молитве твоей, если искренна, мелькнет новое чувство, а в нем и новая мысль, которую ты прежде не знал и которая вновь ободрит тебя; и поймешь, что молитва есть воспитание. Запомни еще: на каждый день и когда лишь можешь, тверди про себя: «Господи, помилуй всех днесь пред тобою представших». Ибо в каждый час и каждое мгновение тысячи людей покидают жизнь свою на сей земле и души их становятся пред господом — и сколь многие из них расстались с землею отъединенно, никому не ведомо, в грусти и тоске, что никто-то не пожалеет о них и даже не знает о них вовсе: жили ль они или нет. И вот, может быть, с другого конца земли вознесется ко господу за упокой его и твоя молитва, хотя бы ты и не знал его вовсе, а он тебя. Сколь умилительно душе его, ставшей в страхе пред господом, почувствовать в тот миг, что есть и за него молельщик, что осталось на земле человеческое существо, и его любящее. Да и бог милостивее воззрит на обоих вас, ибо если уже ты столь пожалел его, то кольми паче пожалеет он, бесконечно более милосердный и любовный, чем ты. И простит его тебя ради. Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уж подобие божеской любви и есть верх любви на земле. Любите всё создание божие, и целое и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч божий любите. Любите животных, любите растения, любите всякую вещь. Будешь любить всякую вещь и тайну божию постигнешь в вещах. Постигнешь однажды и уже неустанно начнешь ее познавать всё далее и более, на всяк день. И полюбишь наконец весь мир уже всецелою, всемирною любовью. Животных любите: им бог дал начало мысли и радость безмятежную. Не возмущайте же ее, не мучьте их, не отнимайте у них радости, не противьтесь мысли божией. Человек, не возносись над животными: они безгрешны, а ты со своим величием гноишь землю своим появлением на ней и след свой гнойный оставляешь после себя — увы, почти всяк из нас! Деток любите особенно, ибо они тоже безгрешны, яко ангелы, и живут для умиления нашего, для очищения сердец наших и как некое указание нам. Горе оскорбившему младенца. А меня отец Анфим учил деток любить: он, милый и молчащий в странствиях наших, на подаянные грошики им пряничков и леденцу, бывало, купит и раздаст: проходить не мог мимо деток без сотрясения душевного: таков человек. Пред иною мыслью станешь в недоумении, особенно видя грех людей, и спросишь себя: «Взять ли силой али смиренною любовью?» Всегда решай: «Возьму смиренною любовью». Решишься так раз навсегда и весь мир покорить возможешь. Смирение любовное — страшная сила изо всех сильнейшая, подобной которой и нет ничего. На всяк день и час, на всякую минуту ходи около себя и смотри за собой, чтоб образ твой был благолепен. Вот ты прошел мимо малого ребенка, прошел злобный, со скверным словом, с гневливою душой; ты и не приметил, может, ребенка-то, а он видел тебя, и образ твой, неприглядный и нечестивый, может, в его беззащитном сердечке остался. Ты и не знал сего, а может быть, ты уже тем в него семя бросил дурное, и возрастет оно, пожалуй, а всё потому, что ты не уберегся пред дитятей, потому что любви осмотрительной, деятельной не воспитал в себе. Братья, любовь — учительница, но нужно уметь ее приобрести, ибо она трудно приобретается, дорого покупается, долгою работой и через долгий срок, ибо не на мгновение лишь случайное надо любить, а на весь срок. А случайно-то и всяк полюбить может, и злодей полюбит. Юноша брат мой у птичек прощения просил: оно как бы и бессмысленно, а ведь правда, ибо всё как океан, всё течет и соприкасается, в одном месте тронешь — в другом конце мира отдается. Пусть безумие у птичек прощения просить, но ведь и птичкам было бы легче, и ребенку, и всякому животному около тебя, если бы ты сам был благолепнее, чем ты есть теперь, хоть на одну каплю да было бы. Всё как океан, говорю вам. Тогда и птичкам стал бы молиться, всецелою любовию мучимый, как бы в восторге каком, и молить, чтоб и они грех твой отпустили тебе. Восторгом же сим дорожи, как бы ни казался он людям бессмысленным. Други мои, просите у бога веселья. Будьте веселы как дети, как птички небесные. И да не смущает вас грех людей в вашем делании, не бойтесь, что затрет он дело ваше и не даст ему совершиться, не говорите: «Силен грех, сильно нечестие, сильна среда скверная, а мы одиноки и бессильны, затрет нас скверная среда и не даст совершиться благому деланию». Бегите, дети, сего уныния! Одно тут спасение себе: возьми себя и сделай себя же ответчиком за весь грех людской. Друг, да ведь это и вправду так, ибо чуть только сделаешь себя за всё и за всех ответчиком искренно, то тотчас же увидишь, что оно так и есть в самом деле и что ты-то и есть за всех и за вся виноват. А скидывая свою же лень и свое бессилие на людей, кончишь тем, что гордости сатанинской приобщишься и на бога возропщешь. О гордости же сатанинской мыслю так: трудно нам на земле ее и постичь, а потому сколь легко впасть в ошибку и приобщиться ей, да еще полагая, что нечто великое и прекрасное делаем. Да и многое из самых сильных чувств и движений природы нашей мы пока на земле не можем постичь, не соблазняйся и сим и не думай, что сие в чем-либо может тебе служить оправданием, ибо спросит с тебя судия вечный то, что ты мог постичь, а не то, чего не мог, сам убедишься в том, ибо тогда всё узришь правильно и спорить уже не станешь. На земле же воистину мы как бы блуждаем, и не было бы драгоценного Христова образа пред нами, то погибли бы мы и заблудились совсем, как род человеческий пред потопом. Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных. Вот почему и говорят философы, что сущности вещей нельзя постичь на земле. Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло всё, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным; если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращенное в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь ее. Мыслю так.з) Можно ли быть судиею себе подобных? О вере до конца
Помни особенно, что не можешь ничьим судиею быти. Ибо не может быть на земле судья преступника, прежде чем сам сей судья не познает, что и он такой же точно преступник, как и стоящий пред ним, и что он-то за преступление стоящего пред ним, может, прежде всех и виноват. Когда же постигнет сие, то возможет стать и судиею. Как ни безумно на вид, но правда сие. Ибо был бы я сам праведен, может, и преступника, стоящего предо мною, не было бы. Если возможешь принять на себя преступление стоящего пред тобою и судимого сердцем твоим преступника, то немедленно приими и пострадай за него сам, его же без укора отпусти. И даже если б и самый закон поставил тебя его судиею, то сколь лишь возможно будет тебе сотвори и тогда в духе сем, ибо уйдет и осудит себя сам еще горше суда твоего. Если же отойдет с целованием твоим бесчувственный и смеясь над тобою же, то не соблазняйся и сим: значит, срок его еще не пришел, но придет в свое время; а не придет, всё равно: не он, так другой за него познает, и пострадает, и осудит, и обвинит себя сам, и правда будет восполнена. Верь сему, несомненно верь, ибо в сем самом и лежит всё упование и вся вера святых. Делай неустанно. Если вспомнишь в нощи, отходя ко сну: «Я не исполнил, что надо было», то немедленно восстань и исполни. Если кругом тебя люди злобные и бесчувственные и не захотят тебя слушать, то пади пред ними и у них прощения проси, ибо воистину и ты в том виноват, что не хотят тебя слушать. А если уже не можешь говорить с озлобленными, то служи им молча и в уничижении, никогда не теряя надежды. Если же все оставят тебя и уже изгонят тебя силой, то, оставшись один, пади на землю и целуй ее, омочи ее слезами твоими, и даст плод от слез твоих земля, хотя бы и не видал и не слыхал тебя никто в уединении твоем. Верь до конца, хотя бы даже и случилось так, что все бы на земле совратились, а ты лишь единый верен остался: принеси и тогда жертву и восхвали бога ты, единый оставшийся. А если вас таких двое сойдутся, то вот уж и весь мир, мир живой любви, обнимите друг друга в умилении и восхвалите господа: ибо хотя и в вас двоих, но восполнилась правда его. Если сам согрешишь и будешь скорбен даже до смерти о грехах твоих или о грехе твоем внезапном, то возрадуйся за другого, возрадуйся за праведного, возрадуйся тому, что если ты, согрешил, то он зато праведен и не согрешил. Если же злодейство людей возмутит тебя негодованием и скорбью уже необоримою, даже до желания отомщения злодеям, то более всего страшись сего чувства; тотчас же иди и ищи себе мук так, как бы сам был виновен в сем злодействе людей. Приими сии муки и вытерпи, и утолится сердце твое, и поймешь, что и сам виновен, ибо мог светить злодеям даже как единый безгрешный и не светил. Если бы светил, то светом своим озарил бы и другим путь, и тот, который совершил злодейство, может быть, не совершил бы его при свете твоем. И даже если ты и светил, но увидишь, что не спасаются люди даже и при свете твоем, то пребудь тверд и не усомнись в силе света небесного; верь тому, что если теперь не спаслись, то потом спасутся. А не спасутся и потом, то сыны их спасутся, ибо не умрет свет твой, хотя бы и ты уже умер. Праведник отходит, а свет его остается. Спасаются же и всегда по смерти спасающего. Не принимает род людской пророков своих и избивает их, но любят люди мучеников своих и чтят тех, коих замучили. Ты же для целого работаешь, для грядущего делаешь. Награды же никогда не ищи, ибо и без того уже велика тебе награда на сей земле: духовная радость твоя, которую лишь праведный обретает. Не бойся ни знатных, ни сильных, но будь премудр и всегда благолепен. Знай меру, знай сроки, научись сему. В уединении же оставаясь, молись. Люби повергаться на землю и лобызать ее. Землю целуй и неустанно, ненасытимо люби, всех люби, всё люби, ищи восторга и исступления сего. Омочи землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои. Исступления же сего не стыдись, дорожи им, ибо есть дар божий, великий, да и не многим дается, а избранным.и) О аде и адском огне, рассуждение мистическое
Отцы и учители, мыслю: «Что есть ад?» Рассуждаю так: «Страдание о том, что нельзя уже более любить». Раз, в бесконечном бытии, не измеримом ни временем, ни пространством, дана была некоему духовному существу, появлением его на земле, способность сказать себе: «Я есмь, и я люблю». Раз, только раз, дано было ему мгновение любви деятельной, живой , а для того дана была земная жизнь, а с нею времена и сроки, и что же: отвергло сие счастливое существо дар бесценный, не оценило его, не возлюбило, взглянуло насмешливо и осталось бесчувственным. Таковой, уже отшедший с земли, видит и лоно Авраамово и беседует с Авраамом, как в притче о богатом и Лазаре нам указано, и рай созерцает, и ко господу восходить может, но именно тем-то и мучается, что ко господу взойдет он, не любивший, соприкоснется с любившими любовью их пренебрегший. Ибо зрит ясно и говорит себе уже сам: «Ныне уже знание имею и хоть возжаждал любить, но уже подвига не будет в любви моей, не будет и жертвы, ибо кончена жизнь земная и не придет Авраам хоть каплею воды живой (то есть вновь даром земной жизни, прежней и деятельной) прохладить пламень жажды любви духовной, которою пламенею теперь, на земле ее пренебрегши; нет уже жизни, и времени более не будет! Хотя бы и жизнь свою рад был отдать за других, но уже нельзя, ибо прошла та жизнь, которую возможно было в жертву любви принесть, и теперь бездна между тою жизнью и сим бытием». Говорят о пламени адском материальном: не исследую тайну сию и страшусь, но мыслю, что если б и был пламень материальный, то воистину обрадовались бы ему, ибо, мечтаю так, в мучении материальном хоть на миг позабылась бы ими страшнейшая сего мука духовная. Да и отнять у них эту муку духовную невозможно, ибо мучение сие не внешнее, а внутри их. А если б и возможно было отнять, то, мыслю, стали бы оттого еще горше несчастными. Ибо хоть и простили бы их праведные из рая, созерцая муки их, и призвали бы их к себе, любя бесконечно, но тем самым им еще более бы приумножили мук, ибо возбудили бы в них еще сильнее пламень жажды ответной, деятельной и благодарной любви, которая уже невозможна. В робости сердца моего мыслю, однако же, что самое сознание сей невозможности послужило бы им наконец и к облегчению, ибо, приняв любовь праведных с невозможностью воздать за нее, в покорности сей и в действии смирения сего, обрящут наконец как бы некий образ той деятельной любви, которою пренебрегли на земле, и как бы некое действие с нею сходное... Сожалею, братья и други мои, что не умею сказать сего ясно. Но горе самим истребившим себя на земле, горе самоубийцам! Мыслю, что уже несчастнее сих и не может быть никого. Грех, рекут нам, о сих бога молить, и церковь наружно их как бы и отвергает, но мыслю в тайне души моей, что можно бы и за сих помолиться. За любовь не осердится ведь Христос. О таковых я внутренно во всю жизнь молился, исповедуюсь вам в том, отцы и учители, да и ныне на всяк день молюсь. О, есть и во аде пребывшие гордыми и свирепыми, несмотря уже на знание бесспорное и на созерцание правды неотразимой; есть страшные, приобщившиеся сатане и гордому духу его всецело. Для тех ад уже добровольный и ненасытимый; те уже доброхотные мученики. Ибо сами прокляли себя, прокляв бога и жизнь. Злобною гордостью своею питаются, как если бы голодный в пустыне кровь собственную свою сосать из своего же тела начал. Но ненасытимы во веки веков и прощение отвергают, бога, зовущего их, проклинают Бога живаго без ненависти созерцать не могут и требуют, чтобы не было бога жизни, чтоб уничтожил себя бог и всё создание свое. И будут гореть в огне гнева своего вечно, жаждать смерти и небытия. Но не получат смерти. Здесь оканчивается рукопись Алексея Федоровича Карамазова. Повторяю: она не полна и отрывочна. Биографические сведения, например, обнимают лишь первую молодость старца. Из поучений же его и мнений сведено вместе, как бы в единое целое, сказанное, очевидно, в разные сроки и вследствие побуждений различных. Всё же то, что изречено было старцем собственно в сии последние часы жизни его, не определено в точности, а дано лишь понятие о духе и характере и сей беседы, если сопоставить с тем, что приведено в рукописи Алексея Федоровича из прежних поучений. Кончина же старца произошла воистину совсем неожиданно. Ибо хотя все собравшиеся к нему в тот последний вечер и понимали вполне, что смерть его близка, но всё же нельзя было представить, что наступит она столь внезапно; напротив, друзья его, как уже и заметил я выше, видя его в ту ночь столь, казалось бы, бодрым и словоохотливым, убеждены были даже, что в здоровье его произошло заметное улучшение, хотя бы и на малое лишь время. Даже за пять минут до кончины, как с удивлением передавали потом, нельзя было еще ничего предвидеть. Он вдруг почувствовал как бы сильнейшую боль в груди, побледнел и крепко прижал руки к сердцу. Все тогда встали с мест своих и устремились к нему; но он, хоть и страдающий, но всё еще с улыбкой взирая на них, тихо опустился с кресел на пол и стал на колени, затем склонился лицом ниц к земле, распростер свои руки и, как бы в радостном восторге, целуя землю и молясь (как сам учил), тихо и радостно отдал душу богу. Известие о кончине его немедленно пронеслось в ските и достигло монастыря. Ближайшие к новопреставленному и кому следовало по чину стали убирать по древлему обряду тело его, а вся братия собралась в соборную церковь. И еще до рассвета, как передавалось потом по слухам, весть о новопреставленном достигла города. К утру чуть не весь город говорил о событии, и множество граждан потекло в монастырь. Но о сем скажем в следующей книге, а теперь лишь прибавим вперед, что не прошел еще и день, как совершилось нечто до того для всех неожиданное, а по впечатлению, произведенному в среде монастыря и в городе, до того как бы странное, тревожное и сбивчивое, что и до сих пор, после стольких лет, сохраняется в городе нашем самое живое воспоминание о том столь для многих тревожном дне...Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.
Зосима - характеристика персонажа
ЗОСИМА - центральный персонаж романа Ф. М.Достоевского "Братья Карамазовы» (1878-1880). В записях к первым двум книгам романа имя З. не встречается. Этот персонаж назван просто старцем, хотя дважды на одной из страниц появляется имя Макарий (такое же имя носит странник в романе "Подросток»). Это упоминание указывает на близость двух образов, отразивших стремление Достоевского запечатлеть фигуру современного подвижника и учителя-христианина (ранее эта задача решалась при создании образа Тихона в "Бесах»). Учения Макара Долгорукова и старца З. очень близки. Д. С.Мережковский в своей работе "Л. Толстой и Достоевский», размышляя над смыслом этих образов, писал: ""Хорошо все на свете, милый», - говорит Макар Иванович. "Все хорошо», - говорит и старец Зосима. Все хорошо, потому что все необходимо и в этой своей необходимости божественно-свободно. И Макар Иванович, и старец Зосима исполнили самую таинственную из всех заповедей Заратустры: не только терпят они, но и любят необходимое». Критики давно заметили»Шв. с Тихоном Задонским, которого Достоевский еще в шестидесятые годы "с восторгом принял в свое сердце»; старцем-пустынножителем, сыном смоленского воеводы, Зосимой-Захарием Тобольским; отмечалось также внешнее сходство со старцем Амвросием, которого Ф. М.Достоевский посетил в Оптиной пустыни вместе с Вл. С. Соловьевым летом 1878 года. А. Г.Достоевская указывает на автобиографические черты образа З.: отношение старца к Алеше Карамазову схоже с тем, которое установилось у Достоевского к молодому Вл. С. Соловьеву. К. В.Мочульский отмечал, что любовь 3. к юному послушнику отражает привязанность»Шв. Тихона к сыну помещика Бехтеева - Никандру. Создавая "Житие в Бозе преставившегося иеромонаха старца Зосимы», Достоевский подражал слогу религиозно-нравственного произведения»Шв. Тихона "Сокровище духовное от I мира собираемое». Уже первые рецензенты расценили как большой успех писателя стиль речей старца Зосима. Шестая книга, "Русский инок», раскрывающая учение старца Зосима, следует непосредственно за исповедью Ивана Карамазова. Таким образом, композиционно ставит старца З. в положение идейного антипода брата Ивана. Их главное разногласие - в отношении к миру. З. выражает его умиленно-восторженно, Иван бунтует против действительности, основанной на слезах и крови детей. Однако именно З. дано понять "богомученичество» Ивана. Старец учит о восхождении души к Богу: "Землю целуй и неустанно, ненасытимо люби, ищи восторга и исступления сего, омочи землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои». В письме к Н. А.Любимову от 11 июня 1879 г. Достоевский называет поучения старца Зосима дсмертными беседами с друзьями».
Литературоведы это название связывают с названием книги Гоголя "Выбранные места из переписки с друзьями». При этом отмечается также и нить идей, высказанных Гоголем (в часто противопоставлении России Западной Европе), с высказываниями старца. По анальному плану З. сам должен был свои предсмертные поучения. Однако в процессе работы Достоевский отказался от этой идеи, показавшейся маловероятной: больной старец пишет свое завещание, предсмертное его слово записал Алеша. Современная Достоевскому либеральная критика не приняла образ старца 3. Он был также отвергнут и оптинскими старцами. К. Н.Леонтьев в статье "О всемирной любви» (1880) упрекал Достоевского в серьезном уклонении от "церковного пути»: "Братство по возможности и гуманность действительно рекомендуются Св. писанием Нового завета для загробного спасения личной души; но в Св. писании нигде не сказано, что люди дойдут посредством этой гуманности до мира и благоденствия. Христос нам этого не обещал… Это неправда…» В письмах к В. В.Розанову Леонтьев повторил свои упреки Достоевскому в незнании подлинного монашества и "неправославном» изображении монахов в романе "Братья Карамазовы». Вл. С.Соловьев в письме к К. Н.Леонтьеву (середина 1880-х гг.) написал, что Достоевский рассматривал религию лишь "в подзорную трубу» и "стать на действительно религиозную почву никогда не умел». Можно предположить, что в последнем замечании философа содержится ключ к пониманию "святого» героя: Достоевский не стремился к буквальной религиозной достоверности. Он не был религиозным писателем. Создавая образ 3. как учителя Алеши Карамазова (заметим, главного героя повествования, как это заявлено в начале романа, которому предстояло, по мысли писателя, повторить путь 3.), доверяя старцу слова, опровергающие идеи Великого инквизитора, писатель опирался прежде всего на нравственные устои внутри самого человека, в пробуждении которых он видел главную задачу религии. Для этого он и вел своих героев от безверия к вере. А проводником был избран 3. В этом плане представляется важным наблюдение К. В.Мочульского: "Сокровищница православия неисчерпаема; Зосима не охватывает своим духовным взором всего ее богатства: он берет из нее только несколько жемчужин, но в руках его они загораются новым блеском».
Шестидесятипятилетний старец Зосима (Зиновий) болеет и чувствует скорую смерть, он рассказывает своим близким ученикам про те обстоятельства, которые заставили его сорок лет назад, когда он был молодым офицером, внезапно принять постриг. В то время его звали Зиновием.
Как и Дмитрий Карамазов, Зиновий обладал вспыльчивым и норовистым характером. Узнав, что любимая им прекрасная девушка, пока он находился в командировке, вышла замуж за образованного молодого помещика, он приходит в ярость, оскорбляет своего соперника, что приводит к дуэли, накануне дуэли после пирушки пьяный Зиновий возвращается домой. Без всяких на то оснований он серчает на своего денщика Афанасия, и, хотя тот ни в чем не виноват, избивает его до крови. Для молодых офицеров того времени такое жестокое поведение не было чем-то необычным. Денщики были крепостными крестьянами, и для них такое обращение не являлось чем-то из ряда вон выходящим.
Проснувшись, Зиновий видит прекрасное утро и вдруг чувствует стыд и греховность своей души. Нет, он не боится дуэли, что-то другое тревожит его сердце. Его неприятие себя чувствуется все острее и становится невыносимым. И тогда его осеняет, что его терзания обусловлены тем, что накануне он избил своего денщика. Он вспоминает, что когда он бил Афанасия, тот стоял не шелохнувшись и даже не поднимал руки, чтобы заслониться. И тогда «словно игла острая прошла мне всю душу насквозь».
За окном светит солнце, зеленеет листва, птички поют и бога хвалят... Зиновий бросается на постель, закрывает руками лицо и плачет навзрыд. Вместе с угрызениями совести он ощущает, что до сегодня он жил вне этого прекрасного сотворенного богом мира, будучи погружен в иной, безрадостный мир.
В эту минуту он припоминает старшего брата Маркела, умершего от чахотки в семнадцать лет. Зиновию же было тогда девять. Находясь при смерти в окружении слуг, он говорит матери: «Матушка, кровинушка ты моя, воистину всякий пред всеми за всех виноват, не знают только этого люди, а если б узнали — сейчас был бы рай!»
Эти слова покойного брата приносят в сердце Зиновия какой-то новый и очищающий свет. Сознание того, что все греховны, заполняет его душу, но это не приводит к мрачной ненависти к самому себе. Наоборот, Зиновий ощущает единение со всеми и огромную радость от пребывания в совместности, он ощущает, что находится в «раю». Он понимает, что жизнь — это совсем не то, что он считал жизнью раньше.
Так получается, что избитый им бессловесный денщик вызывает в Зиновии страшные угрызения совести, в результате чего он переживает духовное возрождение. Зиновий идет
в каморку Афанасия, становится передним на колени, ударяется лбом об пол и проект прощения. Афанасий вначале не может понять, что происходит, но потом заливается слезами. Несмотря на разное социальное положение между ними зарождается братская любовь.
После этого Зиновий садится вместе с секундантом в повозку и едет в лес — на место дуэли. Первым выпало стрелять его сопернику. Пуля лишь задевает ухо Зиновия. Вместо того чтобы теперь выстрелить самому, Зиновий швыряет пистолет в лес, оборачивается к только что стрелявшему в него сопернику и просит у него прощения. Тот сердится, а секунданты кричат, что, стоя у барьера, просить прощения — это позор для полка. Но Зиновий все-таки мирится со своим дуэлянтом.
Это неожиданное происшествие жарко обсуждается в полку, сослуживцы Зиновия находят его человеком странным, но люди все-таки относятся благосклонно к его отказу стрелять на дуэли. Когда же они узнают, что Зиновий намеревается подать прошение об отставке и стать монахом, они начинают относиться к нему еще более сочувственно, ибо «монаха судить нельзя». Городское общество, и в особенности его женская часть, тоже одобряют поступок этого «чудака», Зиновия зазывают к себе, «сами смеются надо мной, а меня же любят.
Зиновий уходит в монастырь, нарекается Зосимой и сорок лет проводит в монастыре.
В ответ на недоуменные вопросы о причинах своего поступка Зиновий говорит о том, что люди погрязли во лжи, и ему захотелось порвать с этим миром. Об этом же говорит Достоевский и в своих ранних произведениях — «Двойнике», «Зимних заметках о летних впечатлениях», «Записках из подполья».
Через переживание своей греховности и страдания Зосима осознает свою приобщенность к людям. Как я уже отмечал в главе Такой душевный опыт был свойствен Достоевскому. Раскольников видит сон об уничтожении человечества, и через «грустный и мучительный отзвук» этих горячечных грез он осознает, что он не один на этом свете. Таким образом, духовный опыт Зиновия (Зосимы) имеет непосредственное отношение к опыту самого Достоевского, который был неоднократно изображен в судьбах его персонажей. Старец Зосима, выделяющийся среди этих персонажей своей «святостью», Раскольников, князь Мышкин — все это «двойники» самого Достоевского.
До «Братьев Карамазовых» Достоевский изображал своих персонажей вплоть до момента их преображения в «нового человека». Он не описывал их судьбу после этого преображения. Мы не знаем, что произошло с Раскольниковым в дальнейшем. Аркадий («Подросток»), Дмитрий («Братья Карамазовы») — тоже молодые люди, которые находятся в процессе преображения. В этом смысле образ Зосимы является для Достоевского новым и исключительным.
Для Зосимы из «Братьев Карамазовых», стоящего на пороге превращения в «обновленного человека», представляется важным его радостное ощущение слиянности с природой и чувство гармонии с миром. Он не говорит о свете, исходящим от религии. Вместо этого он тихо, но жарко говорит о «соприкосновении с природой». В молодые годы он вместе с отцом Анфимом отправился путешествовать по стране собирать пожертвования в пользу монастыря. В это время он глубоко проникается чувством красоты природы, той природы, которая является божественным созданием, дающим нам жизнь.
Однажды летом ему пришлось заночевать вместе с рыбаками на берегу большой реки. Зосима глубоко ощущает, что тихо струящиеся сквозь время воды и огромная умиротворенная земля вокруг принадлежат к созданному богом миру. Этому богу возносят хвалу и трава, и муравьи, и пчелы. Как и Макар («Подросток») во время своих странствований, Зосима ощущает во всем божественную тайну. «Соприкосновение с природой» этого божественного мира позволяет Зосиме чувствовать свою приобщенность ко всем проявлением жизни, что является для него источником радости. Таким образом, высшая цель человека заключается в общении с природой. Восхищение Зосимы косыми закатными лучами обусловлено тем, что этот свет для него связан с вечными принципами жизни на этой земле, тем, что это дает возможность и мертвым, и живым ощутить свою сопричастность к единой жизни. Преображенный Зосима воспринимает природу не в рамках пантеизма, это живое восприятие живого человека.
В то же самое время Зосима далек от мистицизма. Он не слишком увлечен богословскими построениями — намного больше он озабочен разговорами, которые могут принести непосредственную помощь человеку, в чем он и преуспевает. Чтобы увидеть досточтимого Зосиму и услышать от него слова утешения, к нему в монастырь являются многочисленные крестьянки из самых разных дальних мест. Беседы с ними и составляют «работу» Зосимы. Внимательно выслушивая их полные отчаяния горестные признания, герой отвечает точно, просто и с чувством. В этом деле он достиг большого мастерства. Он не вдается в теоретизирование, не прибегает он и к «дешевым» словам утешения, сообразованным с безграмотностью женщин. В нем нет актерства и шутовства, свойственных для многих персонажей Достоевского. Зосима из «Братьев Карамазовых» — не мечтатель, который ощущает внутренний конфликт.
Зосима обладает зорким глазом, который позволяет ему немедленно понять беды женщин. По отношению к каждой из них он выбирает соответствующий подход. Вот несчастная мать, у нее уже умерли два ребенка, вот умер и третий... Выслушав ее полный отчаяния рассказ и помолившись за детей, Зосима дожидается минуты, когда женщина немного придет в себя, и велит ей возвращаться к мужу. Другая молодая женщина, добравшись до него, шепотом начинает открывать ему страшную тайну. Она дрожит от страха. Всего через несколько слов Зосима понимает, что страх женщины обусловлен ее беспокойством за судьбу мужа, он останавливает ее, тут же приникает ухом к ее губам — так, чтобы ее слова не были слышны окружающим, и продолжает выслушивать ее. После этого он говорит ей, что бог непременно простит и помилует того, кто без страха покается в своих грехах. Он снимает свой крест и надевает его на шею женщины.
Помещице Хохлаковой, которая слаба верой и мучается оттого, что не верит в будущую жизнь, Зосима велит через конкретные поступки проявлять любовь к ближнему — и тогда мучения ее прекратятся. Эту любовь через дела сам Зосима осуществляет посредством тех утешительных бесед, которые он ведет с несчастными женщинами. Этот герой — поборник деятельной любви, и в этом отношении он представляет собой разительный контраст по сравнению с Версиловым — с его абстрактной любовью к человечеству. Из поведения Зосимы, этого «психологического консультанта», понятно, что он готов делать добро всякому. Например, в общении с отвратительным и законченным шутом — Фёдором Карамазовым — он проявляет откровенную холодность. В то же самое время он отнюдь не призывает порвать с миром потому, что в нем есть такие отвратительные люди, как Фёдор. Не призывает он и к тому, чтобы человек затворялся в монастырской жизни и посвящал себя служению богу. Своему любимому послушнику Алёше Карамазову он велит идти в мир и соединиться со своим отцом и братьями. Открытый характер Зосимы обладает силой, которая позволяет ему помогать людям и приносить им пользу.
Зосима из «Братьев Карамазовых» не производит впечатление особой торжественности и чистоты, свойственной знаменитому монаху. Это касается не только его внешнего облика. Да, от него исходит свет, но он не умеет «подать» себя, он описывается, словно бы это был самый обыкновенный человек. В нем нет крайностей и эксцентричности. По тому, как он разговаривает с бедными женщинами, видно, что Зосима горит желанием помочь людям, но харизматичность в нем отсутствует. Зосима — монах, но он отнюдь не против того, чтобы люди прибегали в случае болезни к лекарствам. Он не призывает к страданию. В том, как написано его «житие», можно обнаружить черты, свойственные «настоящим» житиям православных святых, но в то же самое время там нет той торжественности и величественности, тех чудес, которые так любит русская православная церковь. В сущности, Зосима не совершает ни одного поступка, которое можно было бы назвать «чудом». Его жизнь далека от драматического религиозного подвижничества, это жизнь самого заурядного монаха.
Отсутствие мистицизма в образе Зосимы из «Братьев Карамазовых» хорошо видно по тому, как описана его кончина. Хотя многие люди верят в то, что тело богоугодного знаменитого монаха должно быть нетленным, уже на второй день после смерти от тела этого почти святого человека начинает исходить тлетворный дух. Люди судачат об этом. Таким образом, Достоевский лишает Зосиму ореола мистической святости.
Тем не менее, в пантеистическом ощущении Зосимой бога в природе есть и элемент мистицизма. Но это какой-то «обыденный» мистицизм, в нем нет отрицания рационального начала. В этой интерпретации природа предстает не как холодное, механическое и неорганическое начало, в нем есть место для любви к жизни. Для Достоевского был, видимо, привлекателен образ человека, обладающего здравым смыслом и сохраняющего какие-то остатки пантеистического и мистического восприятия мира.
Считается, что прообразом для Зосимы из последнего романа Достоевского послужили реальные личности (в частности, монах Тихон Задонский), но все-таки Достоевский создал такой «приземленный» и соответствующий прозе жизни конструкт, который был далек от канонического. Это такой человек, который живет на одной с другими людьми земле, разговаривает с ними и любит их.
В течение длительного времени Достоевский мечтал о новом типе интеллигента, который родится в России для совместного бытия с простыми людьми. Сразу после завершения «Братьев Карамазовых» он писал Благонравову (19 декабря 1880): «Возрождается и идет новая интеллигенция, та хочет быть с народом. ...Эта новогрядущая интеллигенция русская, кажется, именно теперь начинает подымать голову».
Старец Зосима из «Братьев Карамазовых» облачен в монашеские одежды, но на самом деле речь идет о чаемом Достоевским новом образованном человеке, который идет вперед вместе с народом.
